С этого дня высочайшая целиком посвятила себя маленькому императору. Сын был причиной всего, что она свершила, и всего, что делала теперь, окружая ребенка своей заботой и постоянно о нем думая. А он, ни о чем не подозревая, был ее утешением. Теми нередкими ночами, что Цыси мучилась бессонницей и воображение рисовало ей сцены, в которых она не могла участвовать, императрица поднималась и в одиночестве шла к своему мальчугану. Пока он спал, мать сидела возле него, держа в ладонях теплую ручонку, а если шевелился, то под этим предлогом Цыси брала сына на руки и позволяла ему спать у ее груди.
Мальчик рос сильным и красивым и таким светлокожим, что фрейлины жалели, что он не девочка. Но еще лучше, чем красота, у него был ум, причем, как в этом уже убедилась императрица, ум блестящий. Когда ребенку исполнилось четыре года, Цыси сама выбрала ему наставников, и в пять лет мальчик умел читать книги не только на родном маньчжурском, но и на китайском. Рука его от природы держала кисть так, как подобало художнику, и Мать императрица узнавала в его еще детском почерке ту отчетливость и твердость, которые однажды сделают сына каллиграфом первой величины. Память его была изумительной, и стоило только раз или два прочитать малышу страницу, как он уже знал ее наизусть. Однако Цыси не позволяла наставникам баловать ребенка похвалой и отчитывала их, если слышала, что кто-нибудь восторгается прекрасными способностями своего ученика.
— Вы не должны сравнивать его ни с каким другим ребенком, — приказывала императрица наставникам. — То, что он делает, вам следует сравнивать лишь с тем, что он может делать.
Говорите молодому императору, что Предок Цяньлун умел в пятилетнем возрасте гораздо больше его.
Одновременно Цыси лелеяла в сыне столь же неуемную гордость, какую имела сама. Даже наставникам не дозволялось сидеть перед ним, сидела только она, его мать. Если мальчику случалось невзлюбить учителя за какую-нибудь манеру, за особенность внешности или одежды, то этого человека немедленно удаляли, и при этом правительница не хотела слышать ни жалоб, ни вопросов.
— Такова воля императора, — говорила она.
Имей будущий правитель душу менее высокую, его, несомненно, изменила бы или даже испортила власть, данная в столь юном возрасте, но великое достоинство этого ребенка заключалось в том, что его невозможно было испортить. Свое место мальчик воспринимал как должное, как дождь и солнце. Проявлял он также и милосердие: если какого-нибудь евнуха наказывали хлыстом за некий проступок, то маленький император спешил уберечь несчастного. А Цыси не могла при нем даже отодрать свою неуклюжую служанку за уши, потому что, едва она принималась это делать, малыш пускался в слезы.
В такие мгновения Мать императрица сомневалась, будет ли сын достаточно силен, чтобы править огромным народом. Однако в другие минуты ребенок был способен воспылать таким гневом и такой яростью, проявить такую властность, что мать успокаивалась. А как-то раз Цыси даже самой пришлось вмешаться. Перед маленьким императором провинился Ли Ляньинь, которому ребенок велел отправиться в город и принести из иностранного магазина музыкальную шкатулку. Как и подобало, евнух прежде выяснил у Матери императрицы, следовало ли исполнять приказание его высочества. Услышав, что именно хотел иметь сын, она решительно воспротивилась и сказала:
— Конечно же, молодому императору не следует иметь иностранные игрушки. Однако мы не должны отказывать ему в его желаниях. Пойди на рынок и принеси игрушечных тигров и других животных. Пусть позабавится и забудет о музыкальной шкатулке.
Ли Ляньинь так и сделал. Он вернулся к своему юному повелителю с целой корзиной зверюшек из дерева и слоновой кости, сиявших глазами-самоцветами. Евнух объяснил, что он не сумел отыскать иностранный магазин, но зато по пути увидел эти славные создания.
Поняв, что был обманут, ребенок превратился в маленького тирана. Он оттолкнул игрушки, вскочил со своего детского трона и зашагал по комнате со скрещенными на груди руками. Глаза его, огромные и черные, как у матери, сверкали от ярости.
— Выброси все это, — крикнул он евнуху, — разве я младенец, чтобы играть кукольными тиграми?! Как ты, Ли Ляньинь, осмеливаешься не повиноваться своему господину? За это я велю изрезать тебя на полоски! Пришлите мне стражу!
И мальчик действительно дал приказание изрезать евнуха, отделив мясо от костей. Никто не смел ослушаться маленького императора. Пришедшие стражники стояли в нерешительности, пока один из евнухов не добежал до Матери императрицы и та не поспешила явиться в развевающихся одеяниях.
— Сын мой, — закричала она, — сын мой, вам нельзя казнить человека — пока еще нельзя, сын мой!
— Мама, — сказал ребенок чрезвычайно торжественно, — ваш евнух ослушался не меня, а императора Китая!
Цыси так поразилась этому разделению между самим мальчиком и его судьбою, что на какой-то миг лишилась дара речи и не сразу смогла утвердить свою власть.
— Сын мой, — начала она уговаривать, — подумайте, что вы делаете! Это же евнух Ли Ляньинь, который служит вам тысячу разных служб. Разве вы забыли?
Но маленький монарх упорствовал, он настаивал, чтобы евнуха изрезали, пока Мать императрица не наложила просто-напросто свой запрет.
Однако это маленькое происшествие убедило ее в одном: мальчику нужен был настоящий мужчина вместо отца, которого сын никогда не знал.
А подумав об этом, императрица решительно послала за Жун Лу, теперь уже Верховным советником в силу ее собственного указа. Со времени свадьбы родича она ни разу не встречалась с ним лицом к лицу, и чтобы оградить от любимого свое сердце, Цыси облачилась в торжественные наряды и расположилась в своей личной тронной комнате, окружив себя фрейлинами. Правда, дамы стояли отдельно, но все равно они присутствовали, сияя, словно бабочки, блистательными одеждами.
Явился Жун Лу, который носил теперь не мундир начальника императорской гвардии, а мантию советника. Атласное одеяние родича, отделанное золотой парчой, доходило ему до бархатных сапог, а цепочка самоцветов ниспадала с шеи до талии. Шляпу сановника украшала красная нефритовая пуговица.
Императрица знала, что родич всегда выглядел по-царски, но теперь ее сердце затрепетало будто птичка, пойманная в кулак. Тем более следовало сдерживать сердце, которое одно только знало ее секрет. Цыси позволила Жун Лу опуститься перед ней на колени и не стала приказывать ему подняться. Когда высочайшая заговорила, то голос ее звучал равнодушно, а властные глаза казались усталыми.
Мой сын уже достаточно взрослый, чтобы ездить верхом и натягивать тетиву, — сказала она после обычных приветствий. — Я помню, что ты хорошо сидишь в седле и умеешь управляться с конем. Что же до стрельбы, то, помнится, я как-то слышала, что охотник ты лучший из лучших. Приказываю тебе поэтому приступить к новой обязанности. Научи моего сына императора посылать стрелу из лука точно в цель.
— Ваше величество, я сделаю это, — сказал родич, не поднимая глаз.
— Каким гордым он выглядит и холодным, подумалось Цы-си, и теперь я чувствую его месть. Будь это любовь или ненависть — он никогда не покажет, что происходит между ним и его женой… Ох, какая же я несчастная!
Но внешне императрица не изменилась.
— Начни завтра же, — приказала она. — Пусть не будет отсрочки. Возьми молодого императора с собой на стрельбища. Отныне каждый месяц я сама буду проверять его успехи и смогу судить, способным ли ты оказался учителем.
— Ваше высочество, — ответил родич, все еще не поднимаясь с колен, — я повинуюсь.
С этого дня молодой император утро проводил за науками, а после полудня занимался с Жун Лу. Большой и сильный мужчина наставлял мальчика с нежной заботливостью. Учитель тревожился, когда ученик пришпоривал своего арабского скакуна и пускался отчаянным галопом, но сдерживал окрик, ибо знал, что этот ребенок не должен никогда испытывать страха. И еще учитель гордился, что высочайшее дите посылало стрелу верным глазом и держало лук твердой рукой. И как же уверенно он показывал своего подопечного Матери императрице, когда каждый месяц та появлялась на стрельбище в окружении своих фрейлин!
А она, наблюдая, как день за днем мастерство мальчика приближается к мастерству мужчины, роняла лишь несколько слов холодной похвалы.
— Мой сын занимается успешно, — говорила Цыси, — но так он и должен.
Ни единым намеком императрица не выдала своего тоскующего сердца. А оно жгло ей грудь болью и радостью, потому что она не могла не заметить, как эти двое любимых ею людей становятся столь же близки друг другу, как сын и отец.
— Ваше высочество, — обратился к ней однажды принц Гун, — я призвал в столицу двух наших великих генералов Цзэн Гофэня и Ли Хунчжана.
