Левий Мегатавел не успел договорить, потому что ужасный грохот сотряс горницу. Где-то в вышине будто треснула скала и, падая, разлетелась на множество камней, которые градом обрушились на крышу дома.
Матфания вздрогнул, дернул левой рукой, задел одну из восковых дощечек, и она слетела со стола на пол.
Руввим втянул голову в плечи и вдруг насмешливо улыбнулся.
Ариэль с опаской покосился на потолок.
Туда же посмотрел Иоиль и выхватил из блюда сушеный финик.
Ни малейшего движения не произошло ни в лице, ни в фигуре Левия Мегатавела.
— Это гром, — безразлично произнес он. — Где-то рядом ударила молния… Наверно, пришла гроза…
Глава четырнадцатая
ОЧИЩЕНИЕ ХРАМА
Четвертый час дня
Триперистых облака, пришедшие с запада, ушли уже на восток и скрылись за Иерихонскими горами. А те облака, которые им пришлось пересечь, тоже либо ушли на север, либо растеклись и рассеялись. И небо над долиной Кедрона теперь было мутным, но безоблачным. И с этого неба вдруг грянул гром и рассыпался камнепадом между склоном Масличной горы и стеной Города.
Миновав мост, процессия двигалась по правому берегу потока в сторону Овечьих ворот.
Шли теперь так.
По-прежнему впереди выступали Зилот и двое как бы охранников. Но Малого теперь оттеснили от Иисуса, и он шел во втором ряду. А слева от Иисуса с суровым и озабоченным видом шагал Петр, то и дело тревожно взглядывая на Учителя и как бы пытаясь заслонить его от опасности, подхватить и поддержать, если Он вдруг случайно оступится.
Справа шел Иоанн, почти касаясь Его плечом и неотрывно глядя в лицо Иисусу лучистыми детскими глазами.
Дальше, как сказано, шел Малый.
За ним, страдая взглядом, в одиночестве шел Иаков Зеведеев.
Затем — группа из четырех человек: Матфей, Фома, Толмид и Иуда.
За ними — Андрей и Филипп.
Филипп объяснял Андрею:
— Тут, понимаешь, пришли Магдалина и Марфа, и я стал на них смотреть. Сперва на Марфу и Марию Клеопову. Никак не могу привыкнуть! Они ведь, кажется, близнецы.
— Нет, погодки, — сказал Андрей. — Но кто из них старше, Марфа или Мария, к сожалению, не помню.
— Не важно! — воскликнул Филипп. — У них одинаковые фигуры. Одинаковые черты лица, если не считать разреза глаз и формы рта.
— Если разный разрез глаз — это уже разные лица, — улыбнулся и возразил Андрей. — А у них и цвет глаз разный. И рты у них разные. И одна темная, а другая светлая…
— Вот я и говорю! — перебил его Филипп. — Какие различные формы способна принимать одна и та же женская красота! Всякий раз этому удивляюсь и глаз не могу оторвать!
Весело и добродушно с высоты своего роста глянул Андрей на толстого и приземистого Филиппа и заметил:
— По-моему, это разная красота, если женщины разные.
— Красота всегда одна и едина! Лишь проявления ее многообразны!
— Тебе виднее, ты философ. А я в красоте не шибко разбираюсь. В женской тем более, — улыбнулся Андрей.
— А тут еще одна форма красоты явилась! Я имею в виду Магдалину. Она, в общем-то, не так уж и красива от природы. И некоторые, может быть, скажут: а что в ней красивого? Рот — слишком крупный и чувственный. Глаза — темные и круглые. Волосы чересчур черные. И на их фоне слишком белая кожа — матовая, как слоновая кость…
— Магдалина — красивая женщина. И ты сейчас красивую женщину описываешь.
— Я не о том, Андрей! — нетерпеливо воскликнул Филипп. — Я говорю, что все три женщины, когда они приближаются к Иисусу, словно преображаются и как бы освещаются изнутри совершенно особой и поразительной Красотой, которой их наделяет, которую им дарит Учитель. И Марфа исполняется красотой деятельной и кипучей, так что уши закладывает от энергии, которую она излучает. Мария, наоборот, словно уходит в себя и там, в глубине ее рождается тихий и трепетный свет, ласковый и печальный… Будто лампаду зажгли в горнице. И горница эта чистая, белая, прибранная, но в ней вот-вот должно произойти несчастье или уже произошло… И эту грядущую скорбь лампадка освещает и как бы заранее оплакивает, о ней теплится и дрожит…
— Красиво говоришь, — вздохнул Андрей. — А Магдалина?
— Что Магдалина? — как будто не понял Филипп.
— Ты только двух женщин описал. А про третью забыл. Что с Магдалиной происходит?
Филипп помолчал и вдруг всполошился:
— Ты сбил меня своими вопросами! Я не про женщин. Я хотел спросить… То есть я начал тебе рассказывать, что когда мы остановились на вершине, на той площадке, на которой мы всегда останавливаемся и смотрим вниз на Город, потому что такая красота открывается взгляду, что невозможно не остановиться и не насладиться… А потом подошли женщины, и я стал любоваться ими… И вдруг услышал, как кто-то из учеников воскликнул: «Учитель! Учитель плачет!..» А я и не видел — я в другую сторону смотрел. А когда обернулся, Он уже со всех сторон был облеплен учениками.
— И я не мог к Нему протолкнуться… Ты случайно не видел? Он действительно плакал?! — спросил Филипп.
Андрей сперва посмотрел в небо, прищурился и наморщил лоб, затем тряхнул головой, разгладил лоб, глянул на Филиппа и, похоже, собирался ему ответить. Но Филипп уже сам говорил:
— Понимаешь, все говорили по-разному. Фома утверждал, что видел только несколько слез. Они, дескать, набухли у Него в глазах и выкатились на щеку одна за другой. При этом Учитель ничего не сказал… Я расспросил Иуду, и тот сказал, что Учитель плакал навзрыд, что слезы ручьями текли по его лицу. И тоже молчал… А Матфей утверждал, что Он произнес какие-то скорбные слова, но слов этих Матфей не расслышал, и очень жалеет, что стоял далеко и не смог записать, что Он говорил… На развилке я догнал Малого, обратился к нему с тем же вопросом. А он как набросился на меня: «Кто тебе сказал, что Он плакал?! Пророк никогда не плачет! Враги Его будут плакать — это точно! Кровавыми слезами будут рыдать! Когда придут рати, окружат их со всех сторон, разграбят и разорят, жен и детей перебьют и камня на камне не оставят!..» При этом он так страшно глянул на меня, словно я и есть главный враг Иисуса Учителя.
— Прости его. Он добрый человек. Но часто бывает несдержанным… Он очень любит Иисуса, — сказал Андрей.
— Бог с тобой, я ни на кого не обижаюсь. Я просто пытаюсь узнать, как было на самом деле… Ты-то что видел?
Андрей снова наморщил лоб и вновь посмотрел на небо. А затем обернулся и крикнул:
— Лукан! Подойди к нам, пожалуйста!
И тотчас от шеренги учеников отделился и стал догонять апостолов молодой человек, одетый по-иудейски, но лицом похожий на грека.
— Ты звал меня, брат Андрей? — учтиво спросил он.
— Лукан, расскажи брату Филиппу, что сказал Господин наш, когда заплакал на горе.
И юноша стал рассказывать с тем легким, но всегда заметным акцентом, с которым обычно говорят люди греческого происхождения, даже если они родились в иудействе и греками себя не считают:
— Господин обратился к Городу и сказал: «Если бы и ты, Иерусалим, хотя бы сегодня узнал о том, что служит миру твоему! Но и сейчас это скрыто от глаз твоих. Посему настанут дни, когда враги окружат тебя, обложат окопами, разорят тебя, убьют детей твоих и камня на камне в тебе не оставят. За то, что ты не узнал времени посещения твоего…» Я хорошо слышал и точно передаю вам слова Господина, — добавил юноша.
— Да, память у Лукана отменная, — подтвердил Андрей.
— И Он плакал?
— Плакал, брат Филипп, — сказал Лукан.
— Значит, Малый тоже слышал, — задумчиво произнес Филипп. — И поэтому вдруг заговорил про какие-то рати, осаду и гибель города. Он цитировал мне Учителя… Но Малый утверждает, что Он не плакал! — вдруг с досадой воскликнул Филипп.
— Плакал, брат Филипп. Я видел, — повторил молодой человек.
— На Лукана можно положиться. Он памятливый и внимательный, — сказал Андрей и бережно погладил юношу по плечу огромной своей ручищей.
Филипп чуть приподнял плечи, втянул в них голову и тоскливо прошептал:
— Не понимаю.
— Я тоже сперва не понял, — признался Андрей и участливо посмотрел на Филиппа. — Но, пока мы шли, стал расспрашивать, собирать мнения.
— Не понимаю, почему сегодня? — сказал Филипп.
— Матфей говорит, что в древних пророчествах эти осады и разрушения предсказаны. И некоторые уже сбылись. А некоторые вроде бы только еще ожидают…
— Я только один раз видел Его плачущим, — не слушая, проговорил Филипп. — Когда умер Лазарь. Но тогда все плакали. Тогда было о чем скорбеть!
— Иуда, — продолжал Андрей, — Иуда, который шел рядом, обратил внимание на то, что Господин наш сказал «и ты»… «И ты» — значит, не только Иерусалим, не только город, но и кто-то другой. Может быть, это о нас речь. Мы тоже ничего не знаем. «Сокрыто от глаз наших». И заплакал Он, потому что жалко нас стало. А может быть, и Себя самого жалко… Так Иуда считает…
