Но следом за ним многие стали брать слово и выступать в том ключе, что римлян ни в коем случае нельзя злить, что народ надо держать в узде и не поставлять ему новых пророков и смутьянов, ибо время сейчас очень опасное. Ведь кесарь Тиберий, который в одночасье изгнал из Рима тысячи иудеев, запросто может велеть своим войскам и нас изгнать и выслать на ту же самую Сардунию или Сардию — точно не помню, как называется этот остров с гиблым климатом…
— Сардиния, — тихо подсказал Ариэль.
— Да, Сардиния, — кивнул Иоиль. — Пустые были выступления. Но эти саддукеи, как ты знаешь, обожают пустословие. И чем большую чушь несут, тем сильнее возбуждают себя и распаляют свое красноречие. И вот, первосвященник, который сидел со скучающим видом и боролся с зевотой, вдруг ни с того ни с сего распалился, встал и пропел… Ты знаешь его бархатный бас — единственное достоинство этого ничтожества! Встал и пропел: «Вы ничего не понимаете! Нам лучше, чтобы один человек умер за людей, нежели весь народ погиб!» А потом сел без всяких комментариев. И все замолчали, потому что никак не могли взять в толк: зачем он это сказал, кого имел в виду, почему этот кто-то должен умереть и почему, если он не умрет, народ должен погибнуть? «Чтобы один человек умер за людей» — я точно помню его слова. Потому что, когда заседание окончилось, в кулуарах начались обсуждения и догадки. И одни говорили, что Иосиф имел в виду несчастного Крестителя, который умер якобы за народ. Другие утверждали, что первосвященник имел в виду Антипу, потому что, дескать, если его убрать с дороги, то наши отношения с Пилатом наладятся. Третьи заявляли, что прежде всего надо удавить Иродиаду — источник всех интриг, подлостей и мерзостей… О Назаретянине никто и не вспомнил.
— Но в конце заседания синедрион всё же принял постановление о задержании Назарея, — возразил ЛевийМегатавел.
— «Синедрион принял», — усмехнулся Иоиль. — Ты меня просил об этом, дорогой Левий, а для меня твоя просьба дороже любого приказа… Когда первосвященник собрался уже закрыть заседание, я потребовал слова и, обращаясь к членам синедриона, стал настаивать на том, чтобы Иисус Назаретянин все-таки был задержан и допрошен синедрионом. И первосвященник Каиафа как-то странно посмотрел на меня, а потом кивнул и махнул рукой: дескать, ладно, согласен, пусть арестуют и доставят. И я, памятуя о твоей просьбе и зная, как у нас это делается в синедрионе, сразу же подошел к Амосу и сказал ему: «Ты видел — первосвященник согласился, а другие члены синедриона не стали возражать? Так вот, оформи постановление и пошли стражников. Небом клянусь, я не отстану от тебя, пока ты не доведешь дело до конца». И Амос мне ответил: «Будь по-твоему, Иоиль. Но вы со своей стороны подготовьте приличные обвинения, потому что за чудеса и воскрешения из мертвых мы на моей памяти никого еще пока не задерживали и не судили…» И очень ехидно он это сказал, брат Левий.
Левий молчал и смотрел в вечность, как смотрят египетские истуканы.
Заговорил Матфания, который всё время, пока Иоиль рассказывал о заседании малого синедриона, что-то озабоченно искал и в пергаменте, и в восковых дощечках.
— У нас остались еще обвинения в богохульстве, — объявил он с тихой надеждой в голосе.
Иоиль ему не ответил — лишь улыбнулся и грустно вздохнул. Но Матфания эту улыбку и этот вздох принял за разрешение говорить:
— Назарей утверждал, что носит на себе печать Бога, что Бог послал его судить людей, что все Писания о нем свидетельствуют, что все мы должны его чтить, так как он якобы великий пророк и сын Божий, что тот, кто поверит в него, получит жизнь вечную.
— Достаточно, чтобы нам обвинить, — тихо сказал Левий Мегатавел.
Иоиль покачал головой и спросил зачем-то у Ариэля:
— А ты что думаешь?
— Товарищ Ариэль никак не комментировал обвинения в богохульстве, — доложил Матфания, так как Ариэль молчал.
— У вас что, нет собственного мнения? — обиженно и капризно спросил Левий, судя по всему, обращаясь теперь к обоим представителям школы Гиллеля.
— Мнение у меня есть, — тихо и печально отвечал Ариэль. — Если обвинять Иисуса в богохульстве, то, на мой взгляд, следует опереться на одно его заявление, которое он сделал на празднике обновления Храма.
— Какое заявление? — почти хором спросили Левий и Иоиль.
— «Я и Отец — одно», заявил Иисус.
— И где ж тут богохульство? — удивился Иоиль.
В последнее время Иисус называл Бога своим отцом! А тут он сказал: «Я и Отец — одно!» И еще сказал: «Я — от начала Сущий!» Он себя провозгласил Богом! К чему нам другие обвинения, после того как сын плотника из Назарета вдруг объявил себя Богом? На празднике. В Храме, — печально пояснил Ариэль.
— А кто слышал это заявление? — быстро спросил Левий.
Матфания и Руввим молчали. И снова заговорил Ариэль:
— Я слышал. И трех свидетелей имею. В любой момент готовы подтвердить.
— Что ж ты молчал на рабочей группе?! — с досадой воскликнул Руввим.
На сморщенном лице Левия Мегатавела появилась растерянная и виноватая улыбка — так улыбается ребенок, только что сломавший любимую игрушку.
— Молодец, Ариэль. Лучшего моего ученика за пояс заткнул, — сказал Левий.
Иоиль же нахмурил брови, взял со стола несколько баккуротов, отправил себе в рот и вдруг так весело расхохотался, что один из баккуротов выпал у него изо рта, и он поймал его над столом мгновенным движением ладони.
— Объявил себя Богом — прекрасно! — восклицал и смеялся главный гиллельянец. — Богохульство — то, что нам нужно! Тут обе школы согласятся и поддержат. Тут даже Никодиму с его ренегатами не найдется, что воз разить. Потому что Богом себя объявлять — извините, дорогие товарищи!.. Даже Мессия, сын Давидов, обе щанный и посланный Господом, никогда себя с Богом не сравнит. Ибо он сын Божий лишь в том смысле, в котором все мы, преданные Закону и правоверные иудеи, можем считать себя сынами Божьими и избранным народом Его… «Я и Отец — одно» — еще не самое яркое выражение. Хотя нам с вами совершенно ясно, что Отцом он называет Бога, но какой-нибудь Никодим всегда может сказать: «Простите, в вашей цитате не видно, что он о Боге говорит, а не о своем человеческом отце». Но выражение «Я — от начала Сущий» всех убедит, потому что это стопроцентное богохульство и криминал. А потому заслуживает самого сурового наказания.
— Какого наказания? — тихо спросил Ариэль и посмотрел почему-то на Левия.
— Интересный вопрос, — сказал Иоиль и тоже повернулся к Левию. — По Закону, если будет доказано богохульство, его следует побить камнями. Но времена изменились, и, честно говоря, я уже не помню, когда в последний раз официально использовалась эта казнь… Я не беру случаи народного самосуда…
Левий молчал и внимательно разглядывал Ариэля. А главный гиллельянец вдохновенно продолжал:
— Я убежден, что окончательную формулировку обвинениям должен придать товарищ Левий Мегатавел — крупнейший в Иерусалиме знаток законодательных правил и процедур. И он же должен предложить наказание… Или, впрочем, стоит отдать этот вопрос на у мотрение синедриона и тем самым стимулировать его активность… Об этом надо хорошенько подумать, ибо тут имеются свои подводные камни… У нас есть время.
— У нас нет времени, — тяжко вздохнул Ариэль. Иоиль на него покосился и тут же продолжил рас суждения:
— До Пасхи синедрион наверняка не станет заниматься делом Иисуса. Зачем накануне праздника вызывать в народе ненужное напряжение? Да и не надо его сейчас арестовывать. Пусть себе проповедует. Вдруг еще что-нибудь намелет на нашу мельницу… Из Города мы его теперь ни за что не выпустим, а после праздника арестуем. И, если всё мы сделаем правильно, полагаю, тюрьма ему будет обеспечена.
— Да нет же, как вы не понимаете?! — вдруг воскликнул Ариэль. С тоской и ужасом взглянув на Иоиля, а потом на Левия Мегатавела, он шепотом произнес:
— Назарей должен исчезнуть. Лучше сегодня же вечером… Его ни в коем случае нельзя оставлять в живых до Пасхи!
Иоиль растерялся и, судя по всему, вполне искренне опешил от неожиданности.
А Левий, уже ласково глядя на Ариэля, осторожно спросил:
— Ну и как ты предлагаешь его… обезвредить?
— Как угодно… Не знаю… Убить… Отравить…
— Ты спятил, Ариэль! — вскричал Иоиль. А Левий Мегатавел задумчиво произнес:
— Отменное рвение. Странно такое обнаружить в человеке, который, как мне известно, долгое время защищал Назарея и, как мы только что слышали, считает его великим целителем, вдохновенным пророком, едва лине…
Левий Мегатавел не успел договорить, потому что ужасный грохот сотряс горницу. Где-то в вышине будто треснула скала и, падая, разлетелась на множество камней, которые градом обрушились на крышу дома.
Матфания вздрогнул, дернул левой рукой, задел одну из восковых дощечек, и она слетела со стола на пол.
