Длиннющий, сутулый до того, что казался чуть ли не горбатым, с каменно-строгим лицом, в немыслимо заношенном кафтане, Хурзад повернулся к стене, под которой стоял на коленях какой-то человек в богатой одежде, со связанными за спиной руками.
Приглядевшись к этому румяному упитанному человечку, Руслан еле удержался, чтоб не дать ему пинка.
Обнаженная лысая голова. Безобразно вздернутый нос. Верхняя губа глубоко втянута под толстую нижнюю, выступающую далеко вперед. А подбородка, считай, вовсе нет. Было в лице, у него нечто крысиное, гнусное.
Бывает, попадется человек с таким паскудным выражением на лице, что не успел он рта раскрыть, слова сказать, ничего плохого тебе еще не сделал, а уже хочется крепко съездить его по морде. Просто так. От омерзения.
— Как же мне поступить с тобою, Сабри? — Хурзад в задумчивости провел пальцем сверху вниз по точеному хищному носу. — Это мой главный подрядчик, — разъяснил он Сахру. — Человек он дельный, расторопный: и зодчих умелых сразу найдет, и лепщиков, и резчиков по дереву, и ваятелей. И все остальное, нужное. Но вороват, сукин сын! Приказал я ему пристроить к выступу южной башни, самой уязвимой, ниже верхних бойниц наружную стрелковую галерею из жженого кирпича. И что же? Он, подлец, соорудил из палок и глины какую-то — видишь? — зыбкую голубятню, — один удар камнемета, и все рухнет. А кирпич тайком отвез в свою усадьбу, снял с работы людей — и пристроил к старому дому новый. А, Сабри? Или тесно тебе было в старом доме? Я видел его — добротный, просторный, На три таких семейства, как у тебя, места хватило бы вдоволь. Или я плохо плачу тебе за службу? У них беру последние монеты, — он кивнул на столпившихся вокруг крестьян, — тебе отдаю полными горстями. Задумался ты хоть раз, где мы живем, в какое время живем, что в эти дни затеваем? — Хурзад безнадежно махнул рукой. — Если к хорошему делу примажется — негодяй, самое святое дело становится преступлением. Казнокрады несчастные! Когда перестанете грабить державу? Весь белый свет разорили. Ладно бы, если ты был дураком, но ведь умный, ученый!
— Прости, государь, — гадостно всхлипнул Сабри. — По глупости… Я и есть дурак, совершенный дурак.
— Дурак?! — взревел Хурзад. — Почему же ты сразу не предупредил нас об этом? Почему обманывал, прикидываясь умным?
— Бес попутал. Прости, государь. Жадность… Ненасытность…
— А, жадность, — кивнул Хурзад удовлетворенно. — Ну, я тебя сейчас насыщу.
Он что — то шепнул есаулу. Живо принесли из кузницы жаровню с пылающим углем, щипцы, бронзовый тигель. Хурзад покопался в сумке на поясе, вынул плоский слиток золота. Глаза у Сабри загорелись: может, Хурзад сменит гнев на милость, наградит, чтоб поощрить его честность?
Хурзад бросил слиток в раскаленный тигель. Через некоторое время золото, точно кусок желтого масла, подтаяло, осело, размякло — и растеклось сверкающей лужицей.
— Сейчас я тебя насыщу, — проворчал Хурзад зловеще. Он железной рукою стиснул снизу казнокраду челюсть — и Сабри, охнув, широко раскрыл рот. Хурзад взял щипцами тигель — и точным движением влил ему в рот расплавленное огненное золото.
— Все видели? — Хурзад отпихнул ногою судорожно бьющееся тело Сабри. — Не забывайте…
«Н — да, — подумал остолбенелый Руслан. — С этаким — не балуй. Никому спуску не даст».
— Ты еще не разучился ячменную водку пить? — обратился к Сахру грозный вождь. — Пойдем. Захвати всех своих.
— Беда мне с ними, — вздохнул он уже в шатре. — Вздорный народ. Расскажи Сахру, Бувайх, что случилось вчера, — кивнул Хурзад молодому человеку с тонким лицом, тонкими усами и тонкими руками.
— Э, тошно вспоминать. Нелепая история.
— Расскажи, расскажи! — загорелся Сахр. — Я любитель нелепых историй.
— Она, может быть, не столь уж нелепа, скорей, поучительна. Я работал с утра в новой башне. Внутри. Краски растер, развел на клею, делаю роспись по сырой штукатурке. Изображаю подвиги древнего витязя Рустама. (Руслан: «Должно быть, об этом витязе пела тогда Иаиль».) В башне прохладно, тихо, уютно. Вдруг вломился какой-то верзила, потный, усталый и злой, орет:
«Ишь, где укрылся! Хорошо ему тут. Ты бы пошел глину месить, таскать ее, бить». Я говорю:
«Зачем шумишь? Не надо». Люди на крик сбежались. Он — свое: «Отчего это мне не шуметь? Ты прохлаждаешься здесь, а я снаружи под солнцем жарюсь. Чем я хуже тебя?»
Я — ему:
«Я делаю, что умею. И ты делай, что умеешь».
Он вопит:
«Всякий олух, если только он не слепой, может кистью по стенке водить».
Кое- кто ему поддакивает:
«Верно, верно! Много ли мудрости в этой легкой мазне? Ты бы глину ворочал, узнал бы, что значит труд».
Тот горлопан, Гарпаг, хохочет. Этак нагло, знаешь, злорадно. С тупым превосходством. Доволен. Допек, мол, неженку. Я обозлился.
«Изволь, — говорю. — Вот тебе краски, вот тебе кисть. Работай. А я пойду глину бить».
Показал ему наброски углем на стене, растолковал, какую краску где положить.
— И неужто пошел глину бить? — улыбнулся Сахр недоверчиво.
— Пошел! А что? Экая невидаль. Я — самоучка. Прежде чем стать живописцем, тоже когда-то, еще мальчишкой, глину месил, таскал кирпичи. Любой человек в конце концов может научиться глину месить, если, конечно, он не безногий. Трудно, конечно, пришлось поначалу. Давно отвык. Ну, ничего, приноровился, освоился — и разошелся, не удержишь. Трудился весь день не хуже других. Видишь, мозоли на ладонях.
— А как этот, Гарпаг?
— Смехота! Сам весь обляпался краской — и росписи испоганил, запачкал. И меня же ругает, а? Избили глупца его же приятели: чтоб не сбивал с толку людей, не отлынивал от работы и другим не мешал. Бог с ним. Вот штукатурка подсохла — это похуже. Стены пришлось опять затирать, роспись заново делать. Ладно. Я не жалею, что так получилось. Я его понимаю, конечно: мало радости — глину месить, таскать ее, бить. Но всякий, кому легко смотреть со стороны, как трудится мастер-искусник, пусть попробует сам справиться с его работой.
— Всяк осел тащи свою поклажу, — жестко заключил Хурзад. — Ты, Бувайх, заменишь Сабри, мир его праху. А Манучехр… — Он угрюмо взглянул на Шауша. — Манучехр, Манучехр… Надоело мне слышать о нем. Вот что, други! Войско у нас теперь достаточно сильное. Есть оружие. И есть боевой задор. Левобережных «дехкан» мы всех растрясли. Не пора ли правый берег проведать?
— Ох, поясница… Ой! Не трогайте меня. Я болен.
— Лечение Сахра не пошло тебе на пользу. Потому что ты лжец, подлец и негодяй. Вот я тебя сразу вылечу. — Шауш встряхнул в руке увесистый батог. — Сорок плетей ты хотел мне дать ни за что, ни про что? Я щедрее — четыреста горячих всыплю. Эй, разденьте его, подвесьте за руки к балке навеса. Насмерть забью! — взревел Шауш, сатанея.
— Фамарь, детка, — жалостно ласкалась изможденная мать к своей молчаливой дочке. — Улыбнись же! Ну, улыбнись, родная. Что с тобою? Я тебя не узнаю. Испугали насмерть бедняжку, проклятые…
Фамарь с безжизненным темным лицом равнодушно отстранилась от растерявшейся матери и неуклюже отошла к Руслану и Сахру.
— Одичала, — заплакала мать. — Совсем одичала. Ой, горе мне! Горе… — Она упала, расцарапала худые щеки черными ногтями, вцепилась в жидкие волосы, принялась их рвать грязными клочьями.
Фамарь не глядела на нее, она смотрела в пустоту.
— А такой была веселой, резвой девочкой, — вздохнула, жалеючи, высокая женщина рядом с Русланом.
…После разговора в шатре Хурзада несколько крестьян из Манучехровой общины во главе с Шаушем незаметно перебрались на правый берег. Кого-то они отыскали в предвратных лачугах, с кем-то о чем-то договорились, и когда трехтысячный отряд Хурзада в лодках и на плотах из надутых бараньих шкур переправился ночью через Окуз, жена Шауша, предупрежденная мужем, взбудоражив женщин, открыла с ними изнутри крепостные ворота. Первым делом повстанцы перебили самых рьяных защитников Манучехра. Затем связали его самого. И уже потом расхватали и растащили по темным углам женщин, девушек, девочек. Не без того, конечно. Бунт есть бунт. Хурзад только посмеивался. Никто ничего не смог бы с ними сделать. И зачем? Больше двух третей этих мужчин, включая безусых юнцов, никогда не знало женской ласки. Откуда берутся скотоложцы? И никогда не узнало бы, если б не восстание. Разве не входило в задачу мятежных крестьян вернуть женщин родным общинам? Причем, и женщины не думали возражать, устали они киснуть взаперти под надзором бледного евнуха.
Теперь, наутро, настал час расправы над Манучехром.
— Сахр, — дергался он, подвешенный к балке. — Ты обещал… замолвить словечко… перед Хурзадом.
— Но ты же обманул Шауша?
— Ох! Бес попутал…
— Бедный бес, — улыбнулся Шауш ядовито. — Всю свою грязь люди льют ему на голову. Вот сейчас ты прямиком отправишься к нему, с ним и разбирайтесь, кто кого попутал.
