И всё бы ничего, да взял с собой Иоанн Васильевич Дмитрия-внука и младшего сына Юрия, а старшего Василия, любимца Софьи Фоминичны, оставил в Москве. Это был знак, понятный многим, особенно двум женщинам, Елене Волошанке и царевне Софье. Первая явно праздновала победу над второй, но тот, кто мало знал Софью Фоминичну, мог посчитать, что смирится она с выпавшим ей жребием.
Новгород Великий встретил Иоанна Василевича и его спутников сырой ветреной погодой. Государя в поездке сопровождали восемь бояр московских, четыре тверских, трое окольничих, дворецкий, постельничий, спальничий, три дьяка, пятьдесят князей и много детей боярских.
Некогда богатый город удивил наследника, так воспринимали все присутствие в свите государя Дмитрия.
– Чем велик Новгород Великий? – спрашивал он дедушку, бродя вместе с ним по узким, мощёным булыжником, улочкам. – Где торговые ряды, где иноземные купцы?
Что мог ответить государь? Низложение могучей когда-то Новгородской Республики было его рук дело. И купцы, и торговые ряды – всё это было. Сейчас дома купцов Ганзейского союза, имевших в Новгороде Великом самое большое представительство, зияли пустыми глазницами разбитых окон и дверей.
– Теперь Иван-город главный город на границе с Ливонией и Швецией, – ответил Иоанн Васильевич, и стал рассказывать внуку о сложном положении на западной границе Великого княжества Московского.
Мы же расскажем об этом словами Ливонской хроники, написанной в последней четверти следующего столетия. Дмитрию-внуку, естественно, не довелось её прочитать, а вот другой внук государя, тоже Иоанн Васильевич, по прозвищу Грозный, зачитывался ею по окончанию войны с Ливонией, которую вёл гораздо успешнее, чем его великий дедушка Иван Третий – собиратель земли русской.
Хроника провинции Ливония, написанная Бальтазаром Руссовым
«В 1492 году Иван Васильевич Великий князь Московский начал строить замок Иван-город, по-немецки, русскую Нарву, на ливонской границе. И замок был начат постройкой на Божье Тело, и чрезвычайно быстро окончен в то же лето к Успению Богородицы со многими высокими, толстыми башнями и крепкими стенами. И после того этот самый замок был однажды занят шведами и, так как он отстоял слишком далеко от шведского государства, то его предлагали ливонскому магистру. Но магистр не хотел его принять, так как между Россией и Ливонией было заключено перемирие, которое магистр не хотел нарушить, потому шведы снова отправились к своим кораблям с большой добычей, награбленной в замке. Затем русские снова заняли замок и построили его ещё крепче и сильнее, нежели он был прежде, и снабдили его народом. И после того времени, как замок был готов, христиане в Ливонии, и в особенности жители Нарвы, должны были терпеть оттуда много поруганий и насмешек, так что вкратце того невозможно описать. Потому что русские из нового замка Иван-города, и во время перемирия стреляли в ливонскую Нарву так много и часто, как им было угодно, и убили многих знатных господ, именно Иоанна Мейннгенского бургомистра в Нарве, и многих других. И когда к ним послали спросить, по какой причине они это делают, то они не знали какими бы только насмешками и издевательством принять тех послов, и творили всевозможные шутки, какие только могли придумать, над жителями Нарвы; всё это описать неприлично. Таковое случилось в 1494 году.
В этом же году великий князь, в противность всякой справедливости, приказал арестовать всех немецких купцов, находящихся в Новгороде, и схватившие их сняли с немцев чулки и башмаки, и заключили ноги их в железные колодки, и бросили их в тесные башни, где некоторые должны были сидеть по три года, а некоторые – по 9 лет. Причиной же, почему это случилось, было то, что ревельцы, по немецкому праву, сварили в котле до смерти русского, который чеканил в их городе фальшивые шиллинги, и ещё другого русского, захваченного на противоестественном поступке, сожгли по христианскому праву, на что озлобились другие русские и ложно донесли своему великому князю эту жалобу и другую, и побудили его к тому, что он должен был отмстить на немецких купцах, находившихся в Новгороде в конторском дворе. Кроме того, великий князь требовал с большой настойчивостью и великими угрозами от властителей Ливонии, чтобы выдать ему ревельцев, осудивших его русских на смерть. Но он не мог достигнуть исполнения своей воли. Потому что власти сословий и городов совокупно дали обязательство скорее терпеть величайшую нужду, нежели отдаться в такое подчинение Русскому».
Рассказ из «Ливонской хроники» о том, что в Ревеле казнили двух русских людей и что это послужило поводом для расправы над немецкими купцами – слишком простое объяснение всему случившемуся. Знаменитый историк Карамзин добавил к нему ещё одну деталь – о личном оскорблении, якобы нанесённом Великому князю Московскому, взятую им из хрониками бургомистра Нарвы Гадебуша. Вот эти строки из «Истории государства Российского»:
«Через несколько месяцев – так пишет немецкий историк «всенародно сожгли в Ревеле одного россиянина, уличённого в гнусном преступлении, и легкомысленные из тамошних граждан сказали его единоземцам: мы сожгли бы и вашего князя, если бы он сделал у нас то же. Сии безрассудные слова, пересказанные государю Московскому, возбудили в нём столь великий гнев, что он изломал трость свою, бросил на землю и, взглянув на небо, произнёс: Бог суди моё дело и казни дерзость». А наш летописец говорит, что ревельцы обижали купцов новгородских, грабили их на море, без обсылки с Иоанном и без расследования варили его поданных в котлах, делая несносные грубости послам московским, которые ездили в Италию и Немецкие землю. Раздражённый государь требовал, чтобы ливонское правительство выдало ему магистрат Ревельский, и, получив отказ, велел схватить ганзейских купцов в Новгороде. Их было там 49 человек из Любека, Гамбурга, Грейфсвальда, Люнебурга, Мюнстера, Дортмунда, Билефельда, Унны, Дуйсбурга, Эймбека, Дудерштадта, Ревеля и Дерпта».
Царевна Софья в отсутствие мужа не дремала. Сеяла если не смуту, то сомнение в душу семнадцатилетнего Василия.
– Матушка, я ведь не имею права на трон, – говорил Софье сын. – Сказывали мне бояре отца моего, Ряполовский и Ромодановский, что Божьим изволением от наших прародителей повелось, что отцы наши, Великие князья, сыновьям своим старшим Великое княжение давали. Старший сын у батюшки, вестимо, покойный Иоанн Иоаннович, он и был наследником и соправителем батюшки. Теперь, говорят, наследовать ему должен его старший сын, а он у него один – и старший, и младший – Димитрий.
– Не верь, Васенька, боярам отца своего, – учила сына Софья Фоминична. – Невзлюбили они меня из зависти к нашему древнему роду цареградскому. Хотели они жену батюшке другую, московского боярского рода, чтобы был он высшим среди них, а не высшим над ними. Наша власть от Бога, а не из рук боярских.
– Как не верить, матушка, – возражал Василий. – И не в боярах дело. Вот батюшка Дмитрия с собой в Великий Новгород взял, а меня в Москве оставил. Все говорят, Дмитрий наследником будет, его батюшка соправителем сделает.
– Да как же соправителем, ему же только пятнадцатый годок пошёл? – отвечала ему матушка. – Есть у нас ещё годок другой, помудруем, переменит он мнение своё. Ты ведь тоже старший сын, а Димитрий всего-навсего племянник твой.
– А не захочет батюшка нас послушать?
– Не захочет, управу найдём.
– Как это? – испугался Василий.
– Ты многого не знаешь, Васенька. Отец твой груб со мной стал. Оперился под сиянием золотых лучей цареградских, что от меня исходили. Манеры перенял, осанку, гордость. Теперь не нужна я ему. Обидно мне, что и дитятко моё ни во что не ставит.
– Матушка, а говорят, батюшка тебе не простил бегство на Бело озеро, когда хан Ахмет на Москву наступал.
– Что ты знаешь об этом? – рассердилась Софья Фоминична. – Спросил бы воеводу Ивана Салтык – Травина, он бы тебе порассказал о моём бегстве.
– Прости, матушка, – Василий прослезился. – Не думал, что пересуды глупых бояр так затронут тебя. Салтык – Травин ведь в опале у батюшки был. Да и умер, поди. Давненько о нём не слыхивал.
– В опалу попал, – Софья вздохнула, – потому что много знал о тех делах. А вот двоюродный брат его Тимофей Скряба Травин точно всё тебе скажет. Они вместе в походы на Югру, Казань и Вятку ходили. Салтык Травин по судовой части большой мастер, а Тимофей Григорьевич – тому в пешем бою не было равных.
Василий беспомощно развёл руки в стороны.
– Тимофей Григорьевич с батюшкой в Великий Новгород отбыл, – сказал он. – А сын то его, Щавей Скрябин, у меня при дворе.
