«Дети шли в сопровождении своих нянь и педагогов, которые в слезах протягивали руки к зрителям и показывали, как следует взывать к народу. Среди самых маленьких, – пишет Плутарх, – были два мальчика и девочка, которые в силу своего возраста не осознавали всю степень их несчастья; и чем безразличнее они относились к переменам в своей судьбе, тем больше жалости вызывали. Персей прошел, не привлекая практически никакого внимания, настолько римляне были заняты детьми и порожденным этим зрелищем смешанным чувством, в котором сочетались радость и боль».
Бесспорно, восхитительное ощущение! Живые эмоции, смерть «в прямом эфире» – и это нездоровое коллективное любопытство возведено в ранг гражданской добродетели… С каким наслаждением римляне оплакивали детей Персея! Что вовсе не помешало им задушить македонского царя, предоставив ставшим рабами детишкам умереть в таком раннем возрасте.
Октавиан мечтал подарить народу развлечение не хуже тех, какие устраивали его предшественники: во время своего Триумфа он покажет толпе львицу с львятами. Это будет великолепно: львица на цепи! И значительно оригинальнее извечного бородатого воина. К тому же, если повезет, он сможет продемонстрировать двух львят-близнецов! Такого еще не видели! Сенсационное зрелище, если суметь представить его в выгодном свете. Октавиан уже попросил Мецената, неофициального правителя своей столицы и одновременно ответственного за развлечения, обдумать, как лучше выставить напоказ эту красотку. Поэтому даже речи не могло быть о том, чтобы его звезда выскользнула у него из рук, заморив себя голодом! Он приказал донести до нее недвусмысленное послание: если она умрет, то он убьет детей.
Покорившись, Клеопатра снова начала есть и принимать все приписанные Олимпом лекарства; к ней приставили стражу из людей Октавиана: тело пленника принадлежало тюремщику.
Тело Селены теперь принадлежало только ее мертвым. Они жили в ней, пока она, охваченная жаром и с гноящимися глазами, в забытьи лежала на походной кровати в глубине помещения, где были собраны все дети со своими последними слугами.
– Это началось в тот день, когда солдаты пришли за Иотапой, – объясняла Сиприс врачу. – Должна вам сказать, что можно только догадываться, куда они повели малышку после убийства Антилла… Ее отец больше не царь Мидии! Что римляне с ней сделают? Тоже убьют? Словом, мы с принцессой начали кричать. А Иотапа молчала – как всегда… Таус и Тонис не теряли головы и помогли ей упаковать несколько вещей, но Селена начала дрожать с ног до головы. Мой бедный Олимп, ты наверняка знаешь, что она себе представила!.. Уже целых два дня она не открывает глаза, с того момента, как сириец Десертайос принял командование нашими стражниками. Ладно, все здесь знают, что сделал сириец, – вытянул меч из живота еще живого Антония, чтобы отнести Октавиану оружие и получить вознаграждение… Этот негодяй даже не дождался, пока у хозяина перестанет течь кровь! Ах, горе! Подумать только, когда бедный император очнулся с распоротым животом, он даже не мог покончить с собой: ни кинжала, ни меча! Несчастный, ему понадобилось время, чтобы умереть! Вероятно, он просил перерезать ему горло… Слушай, Олимп, а ты знаешь, что сказали друг другу Царица и император там, в Мавзолее? Говорят, это было так красиво… Ох, беда! Мы обсуждали это со служанками, конечно, но когда принцесса увидела в передней Десертайоса, она взвыла. Да, именно взвыла. Не шевелясь. Вот так: «О-о-о!..» И больше не останавливалась. А когда я подошла попросить ее закрыть рот, она закрыла глаза. И открыла их только два дня спустя, чтобы посмотреть, как уходит Иотапа, и снова закричала! Заметь, я говорю «закричала», но когда она в таком состоянии, то это скорее похоже на вой пса по покойнику. Собаки… Я тщательно протираю губкой веки, чтобы расклеить их, и омываю питьевой водой, как всегда делаю. Но эта лихорадка… Я даже не смогла показать ей, что мы нашли под матрасом Иотапы: три кости из серпентина и красивый конус из мавретанского дерева, которые считались потерянными во время наших переездов. Ах, Иотапа, она воровала так же легко, как другие дышат! А когда я сказала принцессе, что обнаружился стакан Цезариона, она опять начала кричать. До такой степени, что разрывались легкие! А я думала, что обрадую ее! Она обожала этот маленький стакан, носила его, как священник Исиды носит вазу со святой водой! И вдруг… Ах дети, дети, они бывают такими переменчивыми!
Несомненно, девочка не видела, как Октавиан вошел в Царский квартал. Перед тем как ступить в город, он потянул время, чтобы Антоний окончательно исчез с горизонта и были уничтожены все друзья побежденного, а также дождался, пока александрийцы начнут дрожать от страха. И тогда в Большом гимназиуме он собрал выдающихся деятелей и стал на то самое место, где четыре года назад Антоний произнес знаменитую речь на «Празднике Дарений». Октавиан говорил перед павшей ниц толпой – одни спины и задницы! Он сообщил ползающему и нюхающему землю народу, что не будет жечь храмы и дома и не станет уничтожать город. Не из жалости (ему не было присуще милосердие), а по особым причинам, как он сказал. Первая – историческая, потому что сам Александр Великий создал этот город; вторая и более актуальная – здесь родился его приближенный философ Арейос. И пускай эти два мотива не кажутся нам одинаково весомыми – Октавиан не первый и не последний политик, кто отдавал предпочтение шутам, а не предшественникам… Впрочем, он не особенно много говорил, считая краткость достоинством своих речей, и не хотел, чтобы от него ждали лирического и сентиментального «азиатского красноречия», которым блистал Антоний. Он желал остаться римлянином даже в ораторском искусстве.
После Большого гимназиума он отправился к Сому как «турист», посмотреть на тело Александра. Для него открыли хрустальный гроб, он прикоснулся… и отломал полубогу нос! Вот как раз после этого «подвига» он в сопровождении двух тысяч испанских стражников в парадных доспехах и вторгся на улицы и в сады Царского квартала. Октавиан еще никогда не видел Клеопатру и хотел лично узнать о состоянии ее здоровья. Но особенно ему хотелось, чтобы она избавилась от своего образа пренебрежительной аристократки и оскорбленной царицы, чтобы перестала жеманничать! И бесполезны были попытки соблазнить его: для первой встречи он приготовил то, чем намеревался ее унизить, – точный список ее драгоценностей. Точнейший! Ведь он запросил у нее детальный перечень украшений, которых легионеры не нашли в Мавзолее, а она сплутовала. Он узнал об этом от слуг и теперь ожидал, что она откроет свои последние тайники. А когда он выведет ее на чистую воду, придет время поговорить с ней о детях. Как только ее заставляли задумываться о судьбе детей, она становилась склонной к сотрудничеству…
В действительности ему не было никакого дела до этих маленьких заложников. Точно так же, как не было желания читать письма Юлия Цезаря, которые Клеопатра сберегла и, желая его задобрить, протянула ему во время встречи: «Смотри, что мне писал твой отец». (Она говорила «твой отец», как будто обращалась к Цезариону, тогда как Октавиан был всего-навсего внучатым племянником Цезаря, по завещанию обязанный носить имя покойного; но гордая правительница была готова покориться.) Официальные письма, любовные – новый правитель не сомневался, что у египтянки имелись все до одного. Не говоря уже об административных и военных документах великого человека, сохраненных Антонием.
Перед тем как покинуть Александрию, император мира Октавиан Цезарь не мог позволить себе забыть сжечь письма «отца». Отныне он чувствовал себя зрелым человеком и больше не искал примера для подражания. Он шел вперед один, не оглядываясь.
Оппоненты – победивший римлянин и побежденная египтянка – довольно быстро расстались, уверенные, что правильно оценили друг друга. Она показалась ему льстивой и скорее глупой женщиной, слишком привязанной к жизни, вполне подходящей для его Триумфа… Он ошибся.
Но она на его счет не ошиблась и ясно поняла, что не сможет ни спастись сама, ни спасти детей без позора. Позор – вот единственный рубеж, который умирающий Антоний попросил ее не переступать ради желания выжить. Он знал, насколько она умела быть счастливой, как любила жизнь, с какой радостью вкушала и давала вкушать самые незначительные, казалось бы, детали окружающего мира – ветерок на коже, шелест тростника, свежесть арбуза, – знал о ее привычке надеяться вопреки надежде… Там, в Мавзолее, она склонилась над кроватью, где лежал умирающий Антоний, плакала и разрывала свое платье, испачканное кровью из его ран, чтобы остановить кровотечение. Тогда он сказал ей, что все понимает, что она не захотела умереть вместе с ним сразу, так как ей нужно было выиграть время, попытаться договориться об оставшихся сокровищах, но просил ее остановиться до того, как она навредит своей славе. «Слава» – единственное слово, которое у этой наследницы Птолемеев могло стать достойным противовесом слову «жизнь».
