Сейчас он с презрением смотрел на Хаймека сверху вниз. На слова Миры он отозвался так:
– Хлеб? – протянул он. – Хлеб? Ты только посмотри на этого недоноска с его распухшим пузом. Откуда у него может быть хлеб?
И он облизнул свои красные губы.
– Верни ему этот его… хлеб, – распорядился он.
И снова облизал губы.
Хаймек знал, что у Натана это означало высшую степень злости. После этого вполне могли последовать затрещины.
– Ну, перестань, Натек, – жеманно протянула Мира. – Хлеб – это… хлеб. Давай, поделим его.
Отчаянный кошачий визг заставил всех их вздрогнуть. Переступая с ноги на ногу, Хаймек случайно наступил башмаком на кошачью лапу. И тут же его щеку ожег удар. Натан стоял перед ним, держа в одной руке половину Хаймековской порции хлеба, а другую заносил для повторного удара. Хаймек потрогал кончиками пальцев вспухающую щеку и сказал:
– Хочешь показать Мире, что ты сильнее? Она и так это знает.
Натан ударил его еще раз, но Хаймек не только не заплакал – он даже глазом не моргнул. Натан мог бить его сколько угодно. Ведь Мира стояла рядом и смотрела на Хаймека… на него… и сквозь него.
– Будешь знать, как топтать котов, – неуверенно сказал Натан, но Хаймек даже не смотрел на него. Он смотрел только на Миру. Только на нее…
Назавтра он пришел, чтобы помочь ей управиться с водой. Воду носили в баке, который надо было наполнять из колодца. По дороге к колодцу Хаймек и девочка шли быстрым шагом, потому что бак был пуст и потому еще, что холод легко пробирался к ногам сквозь дырявые и тонкие подметки. Солнце сияло и слепило глаза холодными яркими лучами, причиняя боль. Они топали по девственно белому снегу, как слепые, оставляя за собой черные разлапистые следы. Бак был очень широким, и оттого казалось, что каждый из них движется сам по себе. Хаймек представлял, что они не идут, а плывут по морю после кораблекрушения… единственные, кто уцелел после кораблекрушения. Ему очень хотелось сказать об этом Мире… но он так и не смог решиться.
Ему вообще было очень трудно говорить с ней. Она – молчала, а у него в голове, все время путаясь, бились обрывки мыслей, которыми он хотел бы с Мирой поделиться. «Мира… Мира… – хотел бы он сказать ей, – Мира… вот я, Хаймек… вот я иду с тобою рядом… и я бы шел так и шел… вместе… далеко-далеко». Может быть рано или поздно он и сказал бы ей что-либо подобное, если бы девушка произнесла хоть слово. Но она его не произнесла.
Она так и промолчала всю дорогу – вплоть до того самого момента, пока оба они не остановились у разверстой пасти колодца. Здесь Хаймек поставил бак на землю, перевесился через край колодезного сруба и крикнул в холодную и черную пустоту:
– Э-э-эй!
Приглушенное расстоянием эхо полетело вниз, спускаясь от одного камня к другому и от одного ряда каменной кладки к следующему, все ниже и ниже, пока не утонуло в невидимой сверху поверхности воды, плескавшейся далеко-далеко внизу. Хаймек потянул за цепь, на которой висело ведро, и оно, заставляя вращаться ворот, легко устремилось вниз, увлекая за собой железную цепь. Ворот вращался все быстрее и быстрей, цепь позвякивала, ручка ворота вращалась по нарастающей, пока не превратилась в сплошной круг. Хаймек глядел, как зачарованный. Когда ведро с глухим звуком достигло дна колодца, ворот издал такой пронзительный и высокий звук, что Мира закрыла уши ладонями и посмотрела на Хаймека с такой неприязнью, словно это он, Хаймек, был железным ведром на старой и ржавой цепи.
Высокий звук прекратился так внезапно, что Хаймек вздрогнул и разом вернулся от мечтаний к действительности. Рукоятка ворота все еще продолжала трястись, но больше не вращалась. Далеко внизу холодная колодезная вода вливалась в опрокинутое ведро, которое опускалось в глубину.
Хаймек тронул натянувшуюся цепь и понял, что ведро наполнилось. Тогда он подошел к ручке и с трудом сделал первый оборот. И тут же рядом с его пальцами оказалась рука Миры. Медленно, медленно, окутанные паром собственного прерывистого дыхания, они безостановочно крутили ворот. Ведро, тихо позвякивая и разбрызгивая воду, послушно ползло вверх. Хаймек не мог отвести от Миры глаз, и пропустил тот момент, когда полное ведро появилось над срубом. Это было похоже на чудо, и оно поразило их обоих – и Хаймека и Миру. Ведро, тихо покачиваясь, висело под самым воротом, чуть расплескивая хрустальную влагу.
Хаймек очнулся первым. Он встал на цыпочки и потянул ведро на себя. Мира чуть-чуть подала ворот обратно, и ведро послушно опустилось на край сруба. Хаймек аккуратно приподнял дно ведра, и вода широким языком хлынула прямо в бак.
– Натан, – сказал Хаймек переводя дух и удивляясь собственной храбрости. – Натан…
Мира молчала.
– Натан, – повторил Хаймек. – Он… относится к тебе нехорошо. Даже плохо… Юзек сказал мне, что он… делает тебе больно.
Мира молчала.
– Он поранил тебя, – словно бросаясь с головой в холодную воду не мог остановить себя Хаймек. – Из тебя шла кровь. Он делает тебе больно. Но я… не позволю ему тебя обижать… я его побью. Я… он… пусть он не думает…
Здесь Хаймек замолчал, задохнувшись от чувств, выразить которые он связно не мог при помощи слов. Снова и снова начинал он давно заготовленную речь, но на поверхность вырывалось лишь нечто маловразумительное и однообразное:
– Я… и он… я… ему…. я… я…
Наконец он замолк.
– Юзек обманул тебя, – насмешливо сказала, наконец, и Мира. Похоже, ей нравилось быть насмешливой. Потому что она продолжала тем же голосом:
– Юзек – дурак. Болтает, а ничего не понимает.
– Но кровь… – заикнулся сбитый с толку Хаймек.
– Это бывает у девушек каждый месяц, – оборвала его Мира. – Так сказала пани Сара.
– И она… тоже, – сказал упрямый Хаймек. – Она тоже нехорошая…
По дороге обратно они не произнесли ни слова. Они шли, стараясь ступать след в старый след. От холода у Хаймека горели лицо и руки, по телу пробегали горячие волны. Когда они подошли к двери, ведущей в кухню, Мира повернулась к Хаймеку, и мальчика поразило сердитое выражение на ее красивом лице. Но не успела она произнести даже слова, как из-за двери донесся сердитый голос Натана:
– Мира! Мира! Ты где?
Мира вздрогнула, опустила на землю свою сторону бака с водой, после чего, не оглянувшись даже на Хаймека, исчезла так, словно его никогда не существовало на свете.
Весь сгорая от нетерпения, ждал Хаймек премьеры пьесы «Счастливая семья», в которой он играл одну из центральных ролей. Он исполнял роль сына. Матерью его была Сарина – женщина, на лице которой прожитые годы оставили свои несмываемые следы в виде темных чернильных пятен. Сарина всю себя самоотверженно отдавала строительству новой страны. В пьесе была одна сцена, в которой Сарина, склонив испачканную серебряной краской голову (что должно было изображать седину и тяжесть прожитых лет), говорила мужу, гладя голову Хаймека:
– Наш сын… ему выпадет счастье жить в стране победившего социализма…
– Да, – соглашался с ней отец. – Он станет инженером и построит электростанцию, которая осветит трудовому народу путь к новой жизни.
После этого он долго еще перечислял все подвиги, которые во имя будущего совершит Хаймек, не забывая уточнять, что произойдет все это благодаря мудрым указаниям руководителя страны.
С этим все было ясно. Неясно было только, что должен был делать отец, у которого был не один, а два сына? Один был послушный и прилежный Хаймек. Второго, задиру и хулигана, сбившегося с пути, играл Натан. Он непрерывно бунтовал, словно задался целью не так, так иначе сбросить с себя ярмо обязанностей по служению трудящимся своей страны и всего мира. Указывая на него, отец вопрошал представителя республиканского наркомобраза, сидевшего в первом ряду вместе с пани Сарой, саму пани Сару и всех зрителей, заполонивших зал:
– А с этим лентяем… с этой пустой головой – что мне делать с ним?
Сидевшие в первом, почетном ряду, смущенно переглядывались. Им было не совсем по себе. Откуда могли они знать сюжет пьесы, по которому спустя акт или полтора оказывалось, что все хорошее и достойное в этой семье будет связано с дерзким и решительным Натаном, а вовсе не с хорошим и послушным, но мягкотелым Хаймеком? Обитатели детдома, затаив дыхание, со сверкающими глазами следили за происходящим на сцене. Натан им нравился, Хаймек – нет. Хаймек же, в свою очередь, с трудом удерживался, чтобы не ударить Натана в ухо – с первой же минуты их появления в пьесе Натан исподтишка, но очень больно щипал Хаймека и давил его босую ногу своим ботинком так, что Хаймек поневоле кривился от боли. Представитель республиканского наркомобраза, тем не менее, восторженно шептал низко наклоняясь к декольте сидевшей рядом взволнованной пани Саре:
– Великолепно… великолепно! Вы только посмотрите… Настоящий соцреализм!
Юрек был первым, кто обратил внимание на мелкие пакости Натана. Но он сидел слишком далеко от сцены, чтобы хоть как-то защитить своего друга.
