Аввакум попросил у старца благословения, они крепко обнялись и поцеловались, словно не видались вечность. Протопоп, разглядывая оснастку на культе Епифания, смутил того, и монах сбросил кожаные опутенки, покрыл сеченую пясть кожаным клобучком, словно бы надел его на голову вольного сокола.
– Ловок ты, однако, ло-вок, – уж в который раз отметил Аввакум.
Старец смутился.
– Ты бы поберегся, батюшко, – прогугнил, когда их радость от встречи утихла. – Ты бы босиком не вылетывал по хлябям. Долго ли здоровье сокрушить?.. Ты пей квас-от, пей. На корочках жженых настоян, я туда душицы всякой кинул. У меня этого добра много, знашь ли ты...
Епифаний кивнул на стены, где были развешаны еще с прошлого лета пучки и венички сушеной травички, притащенной к стрелецкой вахте сердобольными пустозерскими бабами. Он, монах соловецкий, ко всем навстречу с добрым сердцем, он гневливого слова никогда не бросил в упрек, а уж коли когда обидят невмочь строптивцы, то лишь поплачет пред иконою в одиночестве, моля милости досадителю...
Протопоп с трудом разобрал слова старца, скорее догадался, о чем речь. Неожиданная зависть кольнула Аввакума.
– А закоим?..
– О чем ты? – промычал Епифаний, приложился к корчику с квасом, обжигая рот шипучей прохладой; почувствовал, как ощекотало корень резаного языка, и он, омытый густой хлебной влагою, вздрогнул и вдруг стал быстро расти.
– А закоим здоровье-то? Пора уж собороваться, а мы всё просвирки затеваем, тесто ставим.
И только тут до Аввакума дошло, что Епифаний заговорил.
– Ну-ко, покажь! – залез толстым пальцем иноку в рот, пощупал язык. Хоть и тупенький, правда, лишь мясистый обмысок, но как-то странно выкруглился в горбушку, словно бы завершился весь. – Чудо и диво... Диво и чудо! Кабы не знать, что Дамаскину Иоанну по трех дней рука приросла, не поверил бы. Маловеры-то решат: де, палач режет плохо.
Епифаний засмеялся в ответ, лучики веселых морщинок сбежались вокруг глаз.
– Да то маловеры... Бог наш из глины вон человека стяпал, как скудельницу, и дух вдунул.
Старец говорил, как кудесник и волхв, выдавливал звук из глубины черев своих, едва шевеля губами. Собственная речь дивила Епифания, а сила Господняя восхищала.
– Знать, и персты отрастут, как были? – кивнул Аввакум на сеченую руку.
Старец покачал головою:
– Не по вере моей... Не по моим страстям. И эту-то благодать Господню не отмолить вовеки... Нет, не по моим страстям, – повторил убежденно. – Не по моему малодушию... Балует меня Спаситель, шибко печется о твари грешной. Не стать сорокопуду вровню с белым кречетом, не взнятися в небеса. Ой-ой, – спохватился Епифаний, что смолвил лишнего, привозомнил в гордости. Прищелкнул себя по лбу, не жалеючи. – Кому позавидовал-то? Птице небесной позавидовал... Нету мне, Аввакумушко, веры ни в этой жизни, ни в будущей.
Епифаний сокрушенно покачал головою, с горестью оглядывая житье. И в своем умении как-то из последних сил скрасить бедственное положение, во всех этих плетушках из ивы, в корчиках из осины и в туесьях, сшитых из бересты, вдруг снова увидел неизбывную тягу к миру вещному, что прокрадывается в сердце под видом послушания. Что редко с ним бывало, Епифаний содрал еломку, обмахнулся вязаным из шерсти колпаком от пота, густо оросившего широкий, сильно битый морщинами лоб. Аввакум увидел, что лопоухая голова инока с мыском волосенок мышиного цвета и струистой седатой бородою походит нынче на глиняный жбанчик. Протопоп внутренне улыбнулся и позабыл про недавнюю зависть.
... Боже ж мой, да разве в таких теснотах бывают счастливые, радостные люди?!
Он вдруг вспомнил, зачем забрел в изобку инока.
– Епифаний, я ведь к тебе с дурной вестью. Вот ты о страстях мне печалился, де, малы они... Пришла посылка с Мезени, что сына моего духовного Феодора, дитятку любимого, вздернули в Окладниковой слободке...
Аввакум замялся, думая в нерешительности, стоит ли сказать правду о чадах своих; да что таить-то, дурные вести, как ветер-морянин, мчат, а после как дружине своей в глаза глянешь? И только тут почувствовал, как возмутилось, закипело сердце, и весь позор от сынов, что еще предстоит перенесть, стал невыносим. А коли еще утыкивать станут да попрекать, какими недомолвками обрастет измена и невольно перекинется на самого протопопа и его духовную тысячу, на их общее стояние в вере.
... Боже, Боже, своими руками задушил бы. Господи, почто попустил-то, почто не вырвал их змеиные языки, когда принимали еретическое причастие? О-о-о! Думал, что детей зачал, а породил ехидн и жаб...
Епифаний же, не зная о страданиях протопопа, опустился на колени перед вольяшной иконкой Божьей Матери, кою таскал с собою повсюду, и заплакал умиленно, всхлипывая и мыча скорбеющим языком, вдруг вставшим поперек гортани и запрудившим дыхание. Бессловесные-то все внутри переживают, и их горькие и сладкие чувства копятся в груди, как вода за мельничной запрудой.
Аввакум повалился на лавку, затих, глядя в низкий задымленный потолок; постепенно дыхание обровнялось, затуманенный злостью разум перекипел и потиху успокоился. Аввакум смежил веки и отупело забылся под мерную капель рукомойника. И тут сыны ему привиделись еще малыми, в золотом сиянии над головами, будто в венцах; словно вчерашний день, выбравшись из нетей печального забвения, явился пред очи, как почищенный постным маслом старый образок, – столько вдруг истинного света и красоты обнаружилось в нем.
... Ивашко-то, старшой, харястый был, до четырех лет мамкину титьку чукал; а Прошка – тот гончей породы, тонявый, как веточка ракиты. В семь месяцев уже запоходил и сразу бежать надо... И вот впервые встал младенчик на ноги, шатает его, как стебелек плешивца под ветром-морянином, а Ивашко подзывает, подманивает пальцем: де, иди ко мне. И вдруг обнял бережно, стал гладить по реденьким шелковым волосенкам, едва покрывшим темечко, и причитывать: «Ой, братик ты мой... мой братик!» И такая печальная нежность была в детском голосишке, что Аввакум, переглянувшись с женою, невольно ознобился от сердечного восторга, от той Христовой теплоты, что непрестанно, как из родниковой кладези, проливается на грешных человеков...
И снова дождь полоснул по слюдяному, сшитому из лоскутьев оконцу, погрузил изобку в полумрак, и свет елейницы стал густым и жарким. Аввакум очнулся устыженный ли, иль обрадованный, в груди было тесно от непролитых слез... «Что за каменное сердце у меня, что за оловянные глазищи? иль слюны мазнуть с мизинца, чтобы источилась хоть бы одна росинка? За Епифанием-то вехтем надо подбирать ручьи; вот так постоит у иконы, потоки побегут под порог...»
Прислушался, что гугнит, перемежая всхлипами, старец. Едва разобрал:
– Радостный Феодорушко... Дудка в Божьих устах... Дивный человечек. Ему страсти были за праздник. Я-то перед ним вошка... Ой-ой. Он к смерти-то бежал, как к венцу с любимой... И нашла. Сыскала. Счастье-то какое. Еще на Видань-острове в скиту учил меня, грешника: де, смерть-то в блаженство. И посмотрел Господь на земные муки сына своего, признал испытание за подвиг – и призвал... Аввакумушко, а нам-то доколь мучиться? И я смерти хочу. Миленькой протопоп, доколе нам края ждать?
– Терпи, сердешный, до самого конца. Пока-то мослы наши собачьи иструхнут, а вместо мозгов станут возгри...
Хотел еще добавить: де, счастлив ты, старец, что не имел детей. Ведь на том свете и за них спросится, что плохо учил, мало плетью обихаживал, худо кислую шерсть снимал, когда еще поперек лавки лежали.
Епифаний осушил глаза, нос порозовел от слез, торчал меж седой кудели дулькой, мятые щеки были белы, как постельная наволока. Еще не набрал человек соков. А в дробном прерывистом взгляде уже жила забота о госте. Аввакум уклонил глаза, ему почудилось, что старцу все ведомо.
– С детками-то как? Иль худо?
– В яме сидят с матерью, – уклончиво буркнул Аввакум.
– А ты не кручинься. Кабы в петле висеть, то нынче бы молились по невинно убиенным... Знаешь ты, у меня рыбка просольна есть. Щуки даве притащили, крестик ладил кедровый. Не дают пропасть убогому. ... Вот и рыба, знашь ты, плавает, где глубже. Рыба и та понимает, где лучше, а? И человек, коли труждается, не на мели сидит, вовсе пропащим не бывает. Мы-то ревем, да тужим, но не соступимся. Но всяк ли снесет подвиг? И ты не казни, кто ослабнул маленько. Сегодня сдал, а завтра образумел, с колен вздынулся. Живут, христовенькие, у сатаны под пазухой, и как не нагрешить? Мы-то сто раз на дню грешим. И будто так и надо. Бьются, живущие, куска ради, ино когда и собьются с пути, дак ты прости, повадь хоть на птичий поскок. Не будь грозным, батько, а стань справедливым...
Клусничал старец, гугнил, пузыря пену на губах, царапал десна черствой горбушкою языка, обсасывая с десен свою кровь, осыпал гостя словами, как древесной пахучей стружкою, и попутно ладил еству на столик подле оконца, шаркал своешитыми кожаными отопками, пригорбив спину, весь какой-то покато-округлый, как чувал с мукою, но в этом плохо разборчивом блаженном мычании уловлял Аввакум сострадание к себе и от этой жалости и бежал прочь в гордыне, но и алкал ее, как жаждет путник в жаркой пустыне глотка воды, кишащей тварями.
