Владислав Глинка - Повесть о Сергее Непейцыне

— Ты чего, зачем?

— Уезжать надобно, Сергей Васильевич. Главный доктор сказал, нельзя в холоду вам лежать. Хорошо, Фома в первую ночь семь лестниц скрал, а дальше что? В крепости все дома покойниками завалены, а которые получше, начальники важные заняли. — Филя подошел и присел на корточки у постели. Как же он постарел! Все лицо в морщинах. — Михаило Матвеич в Херсон советуют. Фома возок на полоза нонче ставит, чтоб вам покойней…

— Филя, я бы поел чего-нибудь…

И вдруг Филя захлюпал, припав к подушке Сергея.

— Чего ты?.. Ну?..

— Лекарь сказал, — выговорил Филя, — коль есть попросите, значит, живой будете…

Мартовское солнце согнало снег, апрельское высушило землю. На шестой неделе поста деревья опушились первой зеленью, и Филя открыл окна. С этого дня Сергей перестал жить в четырех стенах, к нему ворвалась весна. До сих пор все лежал на кровати с короткими перерывами, когда Филя перестилал постель, а он перебирался на сундук рядом. Теперь же, как просыпался, так, опираясь на Филю, в одном халате перепрыгивал к креслу у окна и то читал, то смотрел на двор, а то, закрыв глаза, подставлял лицо солнцу и слушал доносившийся с верфи перестук топоров, напоминавший счастливую весну, когда дяденька начинал в Ступине постройку.

Флигель, где жил Непейцын, был не мазанковый, как другие домики той же улицы, а основательно строен из здешнего желтоватого камня. Из того же камня сложен и барский дом, что стоит в глубине двора, и даже конюшни, каретник и людская на другой его стороне, против флигеля. Хозяин усадьбы, инженер-подполковник Леонтович, строил ее два лета, зимой сдал флигель Филе, а сам уехал в Киев, выдавать замуж старшую дочь. Пока же все имущество Леонтовича стережет дворник, отставной капрал Тихон. Он, как и Сергей, безногий, изувеченный под Очаковом, только в первые дни осады, и отпущенный в отставку на «свое пропитание». Тихон ковыляет по усадьбе на деревяшке — нога отрезана ниже колена — и передвигается лихо, с прискоком. А если не метет двор или не поливает посаженные прошлое лето в саду за домом деревья и кусты, то сидит в каморке за стенкой, около которой у окошка устраивается Непейцын, сапожничает да мурлыкает солдатские песни. Чаще других выводит заунывную:

Сергей раньше не слыхивал этой песни. Правда, при офицерах такие не поют. А может, Тихон сам ее сложил? Восемнадцать лет он как раз солдатствовал. В первую турецкую воевал, потом в Херсоне крепость, дома начальникам строил и от болезней чудом не помер, — как сказывают, тысячи солдат и там помирали. А под Очаковом сразу ноги лишился.

Тихону еще повезло — в дворники взял подполковник, потому что раньше на постройке этого дома работал и чем-то угодил. Вот и есть каморка с дровами и жалованье дворницкое — полтина в месяц. А многие очаковские инвалиды тут, в Херсоне, Филя говорит, в обтрепанных мундирах на церковных папертях побираются Христовым именем, а другие по дворам просят любой работы за харчи.

Офицерское дело — другое. Сергею многие, наверно, позавидуют: остался жив после такой раны и всего, что было следом. Конечно, возить при себе слугу — привилегия всех господ. Но что слуга оказался такой, в том его, Сергея, счастье. Филя выходил, вытащил из небытия и во второй раз так же, как во рву из-под груды трупов. Едва довезли до Херсона и встали на эту квартиру, как началась новая болезнь. Продуло, когда тянулись по степи. Лежа на морозе столько часов, не простыл — грели, должно, едва не задушившие, медленно остывавшие мертвые турки, а в санях, закутанного, прохватило. На неделю потерял память и очнулся с такой слабостью, что едва шевелился. Филя кормил, поворачивал, обмывал его, как младенца беспомощного. Но боль в обрубке все-таки несколько притупилась, рана не гноилась, а как начал жадно, много есть после болезни, то стала понемногу закрываться. Правда, теперь иногда мучительно чесалась и ныла несуществующая, отнятая нога. И еще важное: когда очнулся и вспомнил, что было до штурма, оно показалось прошлым. Будто побывал, умирая, у мифического Стикса, хлебнул его воды, а когда возвратился к жизни, то уж переболело, чем мучился раньше, — смерть Осипа, замужество Сони. И во многом будто заново увидел мир: радостно что на заре поют птицы, что днем греет солнце, что вкусно жевать поданное Филей и впереди близкая встреча с дяденькой… А что еще впереди?

Об этом чаще всего и думал теперь. Старый лекарь, который навещал Непейцына раз в неделю, сказал еще в феврале, что через месяца два станет ходить на костылях, а через восемь после ранения и на деревяшке. Сергей повторно его допрашивал, не сказал ли только для ободрения, и услышал, что может твердо надеяться передвигаться на деревянной ноге. Но тогда же сказано, что прежде надо «нарастить мяса на костях», вылечиться начисто, а потом уж строить планы. Но разве можно их не строить? И план был самый простой: ехать в Луки, пожить там вволю, потом в Петербург и там проситься на нестроевую должность, с которой может справляться и на деревяшке. Вон Тихон дрова рубит, воду из колодца таскает, двор метет, а в два раза старше Сергея.

В марте, как только смог присесть к столу, тотчас описал дяденьке все случившееся (до того писал уже Филя) и Михайле Матвеевичу, что жив и просит совета по части дальнейшего. Недели через две пришел ответ, писанный в Елисаветграде, куда вернулась главная квартира из взорванного, разрушенного Очакова. Художник писал, как обрадовался вестям от Непейцына, и прежде других новостей сообщал, что по представлению бригадира Мейендорфа Сергей награжден чином подпоручика и орденом Владимира IV степени. Конечно, артиллерийская канцелярия должна бы его о том известить, но не было ведомо, где он и жив ли. Теперь же приняты меры, чтобы скорее порадовать самим орденским знаком. Мейендорф собственно представлял его к «Георгию», но светлейший уже раздал сего ордена слишком много, и ему достался Владимир: он хотя почитается крестом за гражданскую службу, но все почетен.

Действительно, через неделю комендантский адъютант принес Непейцыну пакет за пятью печатями, в котором находился крест и патент на чин за подписью князя Потемкина. К ним был приложен ордер на получение в Херсоне жалованья «отчисленному от фрунта подпоручику» за последнюю треть прошлого года по прежнему чину, за первую треть 1789 года уже по новому и еще за целые полгода, данные царицей в награду всем участникам штурма. Непейцыну оставалось только послать Филю за вином и просить адъютанта выпить бокал за нового кавалера, что и было сделано с явным удовольствием.

Конечно, Сергей горячо благодарил Михайла Матвеевича и получил еще одно обстоятельное письмо с советом не спешить из Херсона, дождаться возвращения из Петербурга на юг светлейшего, а пока прислать в главную квартиру просьбу о выдаче аттестата с рекомендацией в Военную коллегию. Иванов писал также, что царицей уже утвержден проект особого наградного креста участникам штурма Очакова, который чеканится на Монетном дворе и будет скоро раздаваться. Такой крест Сергею надобно получить не только потому, что он почетный, но и потому, что, сказывают, даст три года старшинства в службе.

Выходило — надо терпеливо ждать в Херсоне накопления сил, аттестата и креста со старшинством. Вот он и сидел перед окошком, слушал, как брякают небольшие колокола ближней греческой церкви, как стучат топоры, как щебечут птицы. И что скрывать — с гордостью посматривал на мундир, повешенный поблизости. Красный с золотом эмалевый крестик красиво выступает на черном бархате лацкана. Нет, он не убежал от пушек, крест ему дали за честно пролитую на штурме кровь. Но все-таки несправедливо выходит. Ему, офицеру, — и чин, и орден, и денег сколько, а Тихону, который тоже ногу потерял, ничегошеньки…

Те солдаты, которые в штурме участвовали, хоть добычу важную захватили. Благодаря штурму и сам Сергей сделался очень богат. Когда пришел в себя после болезни и стал соображать о делах, то, понятно, обеспокоился, как у Фили с деньгами. Ведь расходы были немалые — лекарям сколько платил, за квартиру, ему на вино и на харчи всем троим да прокорм лошадям. Но Филя сказал:

— Не тревожьтесь, сударь, денег не на один год хватит. Я без вашего приказа обмен выгодный произвел.

— Какой обмен? Где?

— А вот извольте послушать. Как вы без ноги ставши, первые дни очень беспокойны метались, то я решился Михайлу Матвеевича просить лекаря самолучшего к вам привесть. Посадил Фому камелек топить да за вами приглядывать, а сам взял все деньги, наши и от Осипа Васильевича наследственные, чтоб дохтору тому вперед сколько ни захочет отдать, да и пошел в крепость. Слышно было, главная квартира туда перебралась. Что видел, рассказывать не стану — радуюсь, что вы не видали… Сыскал я Михайлу Матвеевича, обещались самого дохтура Стаге привесть, денег не взяли, и побежал я обратно. Бегу по улицам, стараюсь по сторонам не глядеть. Вдруг останавливает меня гренадер пьяный. Трясет перед глазами мешком порядочным — как торбы конские для овса, гремит в нем деньгами, просит на ассигнации обменять. «Замаялся, говорит, брякотину тяжелую таскавши, дай бумаг сколько-нибудь». Сунул я руку в мешок. Смотрю — всё золотые, только не наши. Говорю: «Я тебе за все дать не могу, нет у меня столько». — «Дай, говорит, рублев двести бумагой, да и бери». Я опять: «То ж золотые!» А он: «Да таких тут цельны подвалы — захочу, еще наберу, а в ранце таскать накладно». Дал ему триста рублев бумажных, только полтораста нам оставил, взял мешок и пошел. Его-то потом выкинул, он будто в крови вымаран был. А тут, в Херсоне, меняю такую монетку на наших семь рублев серебром. Меняла говорит, будто она венецейская, потому ниже нашей идет… Вот извольте взглянуть. — Филя подал Сергею золотую монетку с изображением крылатого льва. — И всего их у нас нонче пятьсот двадцать две штуки имеется.