«…конницей атакуя, мы неприятеля многажды с места сбивали, и, если б прибывшему сикурсу было где оборот сотворить, неприятельское войско могло б все разориться…»
— Ай да молодцы! — не удержался Петр от восклицания.
«…но, не желая без вашего величества учинять главную баталию, полки без всякого урона отошли, нанеся шведу потерь вдвое больше нашего. И королю утехи мало с сей баталии, кроме уступления места».
— Ай молодцы! — повторил Петр, закончив чтение, и обратился к посыльному: — Ты, братец, немедленно поскачешь обратно. И передай, что я всех их желаю видеть в радости и здоровье. И скоро буду сам. Бери свежих коней и скачи.
Отправив посыльного в ставку фельдмаршала в Горки, Петр сел за письмо Апраксину, желая ободрить адмирала приятной новостью:
«…Я зело благодарю Бога, что наши до генеральной баталии виделись с неприятелем хорошенько и что от всей его армии наша одна треть бой выдержала и отошла».
Однако, прибыв через два дня в Горки, царь узнал, что баталия оказалась не столь счастливой, как было написано в реляции. Вызвав фельдмаршала для разговора с глазу на глаз, царь спросил сердито, подергивая щекой:
— Так что, Борис Петрович, с коих пор ты стал на бумаге столь славно воевать?
— Прости, государь, не хотелось огорчать тебя.
— Ага! А по приезде решил обрадовать: всю полковую артиллерию королю подарили! Так?
— Карл напал на Репнина ночью, силы неравные, Аниките Ивановичу пришлось отходить.
— А сикурс? Где был сикурс?
— Я бы все равно не успел через болота. И потом, государь, я боялся вводить новые силы, дабы не втянуться в генеральную баталию. Сие б стало нарушением жолквинского плана. Да и ты по головке за это не погладил бы.
— Я бы снял вам их, — жестко сказал царь. — А что ж светлейший?
— Светлейший послал дивизию генерала Гольца, но тот опоздал с сикурсом.
— Зело добро у вас получается: один опоздал, другой боялся втягиваться. Выходит, Репнин один дрался с Карлусом?
— Выходит, так, государь, — вздохнул Шереметев.
Ему хотелось добавить: «Я же говорил, что нельзя отделять кавалерию от пехоты. Будет конфуз. Вот и стряслось».
Но промолчал фельдмаршал, понимая, что обвинять фаворита перед царем — дело опасное. Зато Петр сам неожиданно спросил его, спросил спокойно, по-деловому, словно и не метал только что громы и молнии:
— В чем видишь вред отделения кавалерии от пехоты, Борис Петрович?
— Пехота без защиты остается. Раз.
— Это я уже слышал. В чем еще?
— А в том, что я пячусь перед шведами, беспокоя и томя их, а главное уничтожая провиант и фураж. И вот еще и шведы пройдут. Так что же тогда нашим коням остается? Земля голая.
— Верно мне про тебя сказывали, лошадей, мол, более жалеет, чем солдат.
— Всех жалко, государь. А лошадь бессловесна, ее и жалчее.
— Ну что, Борис Петрович, в этом резон есть, зело добрый резон. — Глаза царя даже потеплели. — Надо было и светлейшему тож втолковать, он ведь по голой земле скачет.
— Кабы не втолковывал, государь.
— Добро. Я сам с ним говорить стану о сем деле. А где ныне Карлус обретается?
— В Могилеве, государь.
— Куда собирается поворот делать? На Москву или Петербург?
— Не ведаю, государь.
— Вели казакам «языков» добывать. Зело нужны мне.
— Велю ныне ж.
— Ступай, Борис Петрович. Распоряжайся. А ко мне пошли генерала Репнина, он, поди, уж ждет там. Хочу знать, что он скажет в свое оправдание.
— Заметить хочу, ваше величество, что сам Репнин в бою великое мужество являл.
— Грош цена такому мужеству, коли пушки врагу достались, — заметил, опять хмурясь, Петр. — А ты не заслоняй виноватого.
Шереметев вышел во двор, отирая платком вспотевший лоб. Генерала Репнина увидел сидящим под дубом рядом с привязанным тут же конем. Подбрюшье и пах коня потемнели от пота, — видно, генерал гнал его не жалея.
Шереметев направился под дуб, Репнин поднялся навстречу фельдмаршалу, посмотрел вопросительно.
— Ступай, Аникита Иванович, большой полковник крови твоей жаждет.
Уважительная кличка царя «большой полковник» имела хождение между генералами.
— Сердит?
— Сердит… — вздохнул Шереметев, опускаясь на скамеечку. — Я мню, он так не оставит твоего конфуза.
Репнин, оправив кафтан, откашлялся и направился к дому. Борис Петрович сочувственно смотрел ему вслед, думая: «Бедный Аникита. Светлейший опростоволосился со своей конницей, а тебе баня грядет ноне. Ох-ох-ох, грехи наши».
Фельдмаршалу приятно было хотя бы в мыслях винить фаворита, а вот себя виноватить не думал, для себя оправдание было веское: «В генеральную баталию остерегся угодить».
Когда Репнин предстал перед царем, тот взглянул исподлобья:
— Ты, генерал, знаешь, как пушки льют? Ты хоть раз был на заводе?
— Не был, ваше величество.
— Оно и видно. А надо б было тебе поломать в горах руду, добыть уголь, изготовить шихту, да постоять у печи доменной, да пробить летку, да пустить железо расплавленное. Вот бы и узналось.
— Я солдат, ваше величество, — заметил Репнин, бледнея. — И в защите отечества являть себя должен.
— Оно и видно, явил… — проворчал Петр. — Сколько пушек Карлусу подарил?
— Пять, ваше величество.
— За все пять в казну деньги воротишь, генерал, дабы впредь неповадно было казенное имущество бросать.
В горницу, гремя саблей, бесцеремонно влетел Меншиков.
— Петр Алексеевич, как я рад! — вскричал он, улыбаясь, и пошел было к царю навстречу, видимо надеясь, как всегда, обняться при встрече.
Но царь осадил его вопросом:
— А ты где был, светлейший, когда при Головчине король свейский {204} Репнина свинцовой кашей потчевал?
— Но я послал в сикурс дивизию Гольца. А он, каналья, вместо рубки со шведами реверансы строил, да еще и полковое знамя неприятелю презентовал.
— Знамя?! — вытаращил глаза Петр, и опять тик задергал его щеку. — Под суд негодяя!
— Так надо разобраться, государь, — хотел вступиться за кавалерию Меншиков, но царь перебил его:
— Под суд! Обоих под суд! Тебе тоже, Аникита Иванович, придется предстать перед военным судом. Храбрость — качество славное, но за конфузию изволь отвечать. Иди.
Репнин вышел. Петр с укором взглянул на фаворита.
— По-доброму, Алексашка, тебе всыпать надо. Тебе. До тебя ныне рукой не достанешь, кавалер Андрея Первозванного, а главное — светлейший князь Римской империи. Укуси такого — зубы сломаешь.
Меншиков захохотал, довольный такой аттестацией Петра.
— Мин херц, а кому председателем суда быть укажешь? — спросил, бесовски щурясь, светлейший.
— А ты бы кого хотел?
— Да мог бы и я, мин херц, чай, военные порядки знаю.
— Ведая твое пристрастие к коннице, укажу тебе председательствовать в суде над пехотой, то бишь генералом Репниным. А над кавалеристом твоим Гольцем пусть фельдмаршал кригсрехт вершит.
— Ну что ж, спасибо, мин херц, — сказал Меншиков, стараясь скрыть свое неудовольствие таким недоверием царя. — Суд свершу правый и скорый.
«А ведь к отнятию живота присудит, сукин сын, — подумал Петр. — Ну ничего, пусть трудится, все едино последнее слово за мной будет».
Дорога в ночном лесу была раскисшей, грязной, и потому казачий отряд более двигался шагом, переходя на рысь лишь в местах песчаных и сухих. И хотя сотник воспретил разговоры, они нет-нет да возникали где-то в хвосте, куда у командира, ехавшего впереди, руки не доходили.
— Опять за конями послали нас, али как?
— Не… Ныне коней брать не велено. Говорят, царю «язык» свейский занадобился.
— Так прошлой ночью Охрименко капрала приволок. Чем не «язык»?
— Приволокем и мы «языка», може, и получше Охрименкова. А то и коняшек прихватим.
— Так те кони у шведа — кожа да кости.
— Небось тебя стань ветками кормить, много жиру нагуляешь?
— Оголодал, видать, швед.
— Цыц! — повернулся ехавший впереди казак.
— Чего расцыкался, — окрысились на него.
— Дурни. То я «цыц» сотниковский передал. Скоро к Днепру выедем, велел языки прикусить. Швед наслухает, еще пушкой жахнет.
— Швед счас дрыхнет без задних ног.
На какой-то песчаной прогалине отряд остановился. Негромко передавался приказ сотника: «Коней, ружья, палаши оставить. С собой лишь ножи, кинжалы».
Поручив коней двум коноводам, дальше пошли пешком. Близость реки угадывалась по сырости, внезапно потянувшей в лицо, и по высокому тальнику, сменившему сосновый лес.
Вдруг из темноты явился человек, спросил тихо, хотя, по всему, он ждал отряд:
— Дончаки?
— Мы, — отозвался сотник и, подойдя, спросил: — Ну чего назирал, Иван?
