Сарсехим заинтересовался, потребовал разъяснений, тем более что времени уже было в обрез – впереди, на вписанном в излучину Тигра скалистом холме громоздились стены Ашшура, громадные, прямоугольные, неприступные. Однако голос смолк, затаился. Пришлось расстаться с этой мыслью на полпути.
В цитадели, куда стражники завели повозку, в которой сидела Гула, он сразу бросился в ноги Шаммурамат.
— Это все, что можешь сказать мне? – вполголоса спросила женщина и отодвинулась от докучливого евнуха.
Сарсехим поднялся со ступенек, ведущих ко входу во дворец, деловито стряхнул пыль с колен.
— Да, госпожа, – он протянул ей глиняную табличку. – Здесь комментарии.
Шаммурамат бегло просмотрела охранную грамоту, затем внимательно изучила оттиск ногтя, который оставил на глине Шурдан.
— Это чей?
— Наследника ассирийского престола Ашшур–данин–аплу, – победно отрапортовал евнух.
Хозяйка скривилась и приказала.
— Подожди меня здесь, – затем спустилась к повозке, откинула полог.
Гула сидела на подушках, в белом наряде, тщательно причесанная, надменная. На сестру даже не глянула, смотрела куда‑то вверх и в сторону.
Шами приветствовала гостью.
— Теперь ты в моих руках.
Гула, не поворачивая головы, ответила спокойно.
— Ты не посмеешь даже пальцем ко мне прикоснуться. Этот слизняк, надеюсь, показал тебе охранную грамоту?
— Кто из смертных может запретить мне исполнить волю Иштар. Я вправе наградить тебя кнутом и бросить твое тело на съедение бродячим псам.
Сестра резко повернулась, из ее глаз брызнул страх.
— Ты не посмеешь.
Шами закрыла полог. Позвала служанку, громко распорядилась.
— Габрия, в повозке хромая рабыня. Отведи ее туда, где ей пристало находиться.
Из повозки не донеслось ни единого звука. Шаммурамат усмехнулась и приказала.
— Предупреди палача, пусть хорошенько вымочит кнут из воловьей кожи.
Из повозки донеслось исступленный крик.
— Ты не посмеешь!!
Служанку бросило в бледность, она испуганно глянула на повозку. Шами удовлетворенно улыбнулась и приказала.
— Если рабыня окажется строптивой, пусть ее накажут здесь, у повозки.
Изнутри донеслись глухие рыдания.
Шами вернулась на ступени, там дождалась, пока Гула, покорная и притихшая, заковыляла за Габрией в сторону ворот, ведущих на хозяйственный двор. Затем обратилась к Сарсехиму.
— Зачем ты ввязался в эту гнусную историю?
— Госпожа, – взмолился евнух, – здесь нет моей вины. Давай начнем все заново, ведь и в прошлом у нас было немало хорошего.
— Ты, кажется, забыл, с кем и как следует разговаривать, – предупредила скопца хозяйка. – Я теперь не твоя пленница и не тебе вести себя со мной дерзко.
Она не спеша направилась вверх по лестнице.
Сарсехим молча последовал за ней – ума хватило не досаждать оправданиями.
Перед входом во дворец, украшенном красочными арочными росписями, возвышались гранитные, в полтора человеческих роста быка–шеду. За ними двое часовых, опираясь на копья, охраняли арочный проем. Они были похожи на глиняных истуканов. Им дела не было до Шами, до повозки, до заметно отощавшего за время пути евнуха. Их донимала жара, невозможность шевельнуться в присутствии старшего, прятавшегося поодаль, в тени одного из священных быков. Старший был одноглаз, Сарсехим сразу узнал его. Помнится, его звали Ушезуб. Его настырное разглядывание очень не понравилось Сарсехиму, тем не менее, он отважился продолжить в прежнем тоне.
— Я разговариваю с самой разумной из женщин на свете, которой я спас ребенка. Теперь у тебя их двое?
— Да, мальчик и девочка.
— Я хотел бы взглянуть на них.
— Зачем?
— Чтобы предупредить их о нависшей опасности.
Шами остановилась и насмешливо спросила.
— Это тебе голоса подсказали? Ты, говорят, теперь слышишь голоса. Они дали тебе скверный совет, с супругой Нинурты нельзя вести себя бесцеремонно.
Сарсехим картинно всплеснул руками.
— Неужели я позволил себе лишнее? Требую милости, госпожа!
Женщина нахмурилась.
— Перестань кривляться.
— Охотно, Шами. Надеюсь, ты позволишь называть себя прежним детским именем?
— Хватит! – резко прервала его Шами. – Ступай отдохни. После поговорим. Ты говорил о какой‑то смертельной опасности?
— Опасности – твоя стихия, Шами. Я давно знаю тебя, и, судя по тревоге в твоих глазах, скрытая угроза и тебе не дает покоя.
* * *
До самой ночи Шами бродила по дворцу. Поднималась на крышу, оглядывала город, проверяла, на всех ли башнях горят сигнальные костры. Когда к речной излучине с востока придвинулись вечерние сумерки, приказала вынести на крышу жертвенник, кипарисовые палочки и кувшин пива. С появлением первой звезды развела огонь, напустила ароматного дыма, пролила пива на жертвенник.
Иштар мерцала холодно, безмолвно. Не дождавшись знамения, женщина вернулась в свои покои, вызвала Ишпакая. Наставник, перейдя в пору дряхлости, не утратил желания послушать новую сказку. На вопрос, как поступить с нежданными гостями, он мечтательно заметил.
— Должно быть, этот Сарсехим знает много занятных историй. О нем идет слава как об опытном заклинателе несчастий.
— Сейчас не до сказок, – ответила Шами. – Посоветуй, что делать с сестрой?
Она передала евнуху табличку, полученную от Сарсехима, затем достала из тайника документ, содержащий предписание Нинурты взять под стражу Гулу. «Если ты, Шами, сочтешь недостойным предать ее жестокой казни, дождись меня. Моя рука не дрогнет».
Ишпакай ознакомился с обеими табличками и повторил.
— Я же сказал, надо послушать сказку, которую расскажет Сарсехим.
— Ты полагаешь, он что‑то знает?
— Дело не в том, что он знает, а в том, о чем он умолчит.
Послали за евнухом.
Шли долго. Бегом под сильным дождем пересекли хозяйственный, затем парадный двор. Дух перевели у бокового входа, затем слуга ввел евнуха в громадный вестибюль. За вестибюлем свернули направо, в анфиладу залов, где на стенах была отражена вся история «алум Ашшур».
Помещения были просторны, с высоко вознесенными потолками. В потолках сквозили широкие прямоугольные проемы, через которые внутрь попадала вода. В первом же зале, посвященном легендарному Нину или Нимроду, как его называли в древних рукописях, Сарсехим угодил в лужу. Промочив ноги и помянув демонов, он поспешил за слугой.
Следующий зал, освещенный куда ярче, чем первый, был украшен барельефом, запечатлевшим подвиги первого исторического царя Саргона I, царствовавшего более тысячи лет назад. Громадный, обнаженный по пояс истукан с завитой колечками бородой выступил из глубины стены и движением вытянутой вперед руки натравил на евнуха отряд маленьких, величиной с палец воинов. Другие бородатые бандиты, окружавшие истукана, занимались привычным ремеслом – отделяли невинным страдальцам конечности.
Прошлое вспышкой напомнило о себе. Оно ударило с такой силой, что евнух едва не обмочился от страха. Не раздумывая, он отпрыгнул подальше от стены. Раб оглянулся, удивленно вытаращился на него. Сарсехим жалко улыбнулся, махнул рукой – все в порядке, и провожатый продолжил путь. Сарсехим, стараясь держаться как можно дальше от изображений, поспешил за ним. Изображения рассматривал на ходу, мимолетно. Страх отпускал медленно, опыт быстротекущей жизни активно растворял его.
С середины зала открывался весь исполинский барельеф, лентой обегавший оштукатуренные, покрытые у потолка глазурованным орнаментом стены. Уже с примесью пренебрежительного любопытства Сарсехим вглядывался в бессчетные фигурки вооруженных людей в знакомых до ненависти шишковатых шлемах, чешуйчатых панцирях, с копьями в руках. Все они шествовали в ногу, в единых позах штурмовали вражеские крепости, вырубали сады, отсекали головы, мужские члены. С высоты прожитых лет, в зыбком факельном свете, эти зверства казались ненатуральными, чем‑то вроде игры в солдатики, если бы не впечатляюще–громадные фигуры царей. Гигантскими копьями, а то просто ладонями – четыре пальцы были крепко сжаты, а большой отведен под прямым углом вверх, – исполины надменно указывали побежденным, к какому роду мучений им предписывалось занимать очередь. Шествующие в ногу пленные покорно выстраивались в вереницы, каждая из них покорно направлялась к назначенному месту. Кто готовился к посадке на кол, кто к сдиранию кожи.
Цари нового времени вновь напустили страху на дрожащего и промокшего евнуха. Голые до пояса, отчетливо мускулистые, бородатые великаны, повелевающие миниатюрными воинами, мало походили на игрушечных солдатиков. Скорее, на злобных и беспощадных духов войны. Но жизнь и в эти торжественные, кичащиеся убийствами залы, сумела подбросить щепотку мудрого презрения.
