Георг Эберс - Серапис

Старик Карнис, беззаботный, незлобивый поклонник муз, также не отставал от других. Он взобрался со своим сыном Орфеем на самый верх баррикады и, посылая в неприятеля копье за копьем, декламировал отрывки из боевой песни Тиртея [75]. Пот лил ручьями с его обнаженного черепа, и глаза старика горели отвагой. Орфей неутомимо стрелял из громадного лука. Длинные кудри юноши разметались по сторонам, обрамляя его пылающее лицо. Когда ему удавалось поразить одного из римских воинов, старый певец одобрял своего сына: «Хорошо, мой мальчик, хорошо!» После того Карнис снова выпрямлялся и бросал в нападающих копье, произнося несколько строк гекзаметра или анапеста. Герза не отходила от своих, притаившись за жертвенным алтарем, случайно оказавшимся на вершине укрепления; она подавала мужчинам боевые снаряды. Платье почтенной матроны было изорвано и обрызгано кровью; седые волосы, выбившись из-под головной повязки и серебряного полумесяца, в беспорядке падали ей на лицо. Эта аккуратная, домовитая женщина обратилась в мегеру:

– Бейте врагов! Не щадите христиан! Не отступайте перед ними! – кричала она защитникам Серапеума.

Но язычники и без того храбро выдерживали натиск неприятельских легионов. Воодушевленные пылким энтузиазмом, они совершенно забыли свой малодушный страх в разгаре кровопролитного сражения.

Стрела Орфея только что поразила одного смелого центуриона, который хотел уже взобраться на укрепление, как вдруг старый певец пошатнулся, выронил из рук поднятое над головой копье и упал, не издав ни малейшего крика. Римский дротик вонзился ему в грудь. Карнис лежал, как прибрежная скала, в расщелинах которой выросло дерево возле родника, бившего кверху горячей алой струей...

Орфей бросился перед ним на колени, но отец указал ему на лук, восклицая с жаром:

– Оставь меня! Что за важность? Вспомни, что мы сражаемся здесь за великое дело. Продолжай, умоляю тебя! Целься вернее! Продолжай!

Но сын не хотел покидать умирающего. Видя, как глубоко засело копье в груди старика, юноша громко застонал, всплеснув руками. В ту же минуту одна стрела попала ему в плечо, другая в шею. Орфей захрипел, падая возле отца. Карнис с трудом приподнялся, чтобы поддержать раненого сына, но не мог. В бессильной злобе сжал он кулаки и пропел угасающим голосом проклятие Электры [76]:

Не откажите мне, божественные силы,

В моей мольбе на рубеже могилы:

Пускай убийцам будет свет дневной

Казаться ночи непроглядной тьмой;

Пускай все жизни здешней наслажденья

Им обратятся в скорби и мученья!

Но воины, ворвавшиеся в брешь, не слыхали проклятий старика, отважно бросаясь на приступ. Карнис потерял сознание. Он пришел в себя только тогда, когда Герза, подняв сначала сына и прислонив его к постаменту громадной статуи, зажала платком рану на груди мужа, откуда била фонтаном кровь. Потом она освежила ему голову вином, и старик открыл глаза. Чувствуя горячие слезы преданной женщины на своем лице, он обратил к ней красноречивый взгляд, полный сострадания и душевной муки. Сердце Карниса смягчилось. Лучшие минуты, пережитые ими в течение долгого супружества, с поразительной ясностью пришли ему на память, и певец с усилием протянул ослабевшую руку неизменной спутнице своей жизни. Плачущая матрона поднесла ее к губам. Карнис нежно улыбнулся ей, кивая головой и шепотом произнося стихи Лукиана [77]: «Утешься! Скоро твой черед настанет!»

– Да, да! Я не долго переживу вас обоих! – рыдая, повторяла Герза. – Что мне делать на свете без тебя, без Орфея и старых богов?

При этом она обернулась к сыну, который в полном сознании смотрел на родителей, порываясь говорить. Но стрела, засевшая в горле, захватывала дыхание, причиняя такую нестерпимую боль, что он едва мог произнести: «Отец, мать!» Но в этих немногих словах звучало столько сыновней любви, умиления и благодарности, что Карнис и Герза поняли все, что хотел ими выразить страдалец. Бедная женщина захлебывалась слезами, они все трое замолкли, близко наклоняясь друг к другу и обмениваясь знаками горячего сочувствия. Так незаметно пролетали для них отрадные мгновения под звуки военной трубы, под оглушительный звон оружия и крики бойцов; однако платок Герзы все сильнее окрашивался кровью Карниса, и глаза старика начали блуждать по сторонам, как будто он спешил насладиться видом окружающего. Вдруг его взгляд остановился на голове Аполлона, статуя которого вместе с другими попала на баррикаду. Черты умирающего все более и более прояснялись, чем дольше он смотрел на дивную красоту бессмертного. Собравшись с последними силами, певец поднял слабую руку и указал ею на лучезарный лик, изваянный из мрамора.

– Вот кому обязаны мы лучшими благами нашей жизни! – тихо шептали его помертвевшие губы. – Орфей, Герза! Божественный Аполлон погибнет вместе с нами! Христиане мечтают о рае по ту сторону могилы, но где владычествуешь ты, великий Феб, там люди вкушают блаженство и в настоящей жизни. Наши враги хвалятся тем, что любят смерть и ненавидят жизнь. Когда им удастся победить, то они разобьют все лютни и флейты; эти безумцы были бы готовы уничтожить даже красоту Вселенной и погасить само солнце! Дивный и радостный Божий мир сделается теперь мрачным и мертвенным, веселые песни замолкнут, тогда как твое царство, о Феб-Аполлон, было царством света и наслаждения!

У Карниса захватило дух, но он опять выпрямился и воскликнул, сверкая глазами:

– Нам, нам нужно яркое солнечное сияние, сладкозвучные лютни и флейты, душистые цветы, мы... поддержи меня, Герза!.. Услышь меня, Феб-Аполлон! Слава тебе! Благодарность тебе, от кого мы получили так много и кому отдали все! Явись нам, явись, благодатный, с музами и горами на своей золотой колеснице!.. Орфей!.. Герза!.. Видите вы его в сияющем ореоле?.. Он приближается!

Быстро и решительно показал Карнис рукой вдаль; его широко раскрытые глаза смотрели в пространство; старик с усилием привстал, но через минуту откинулся назад; его голова упала на грудь жены, и поток горячей крови хлынул из полуоткрытого рта. Веселый любимец муз переселился в вечность. Через несколько минут раненый Орфей потерял сознание.

Крики бойцов и сигналы трубы потрясали воздух. Римские воины, вооруженные с головы до ног, взобрались на баррикаду, схватившись с язычниками врукопашную. Герза вырвала дротик из груди бездыханного мужа и, дрожа от ярости, бросила им в осаждающих, осыпая их проклятиями. Римский воин ударил ее копьем, и она упала между трупами мужа и сына. Ее агония была непродолжительна, но, умирая, эта любящая женщина еще нашла достаточно силы, чтобы обнять обеими руками тела Орфея и Карниса.

Битва кипела; воины императора оттеснили язычников в галереи храма, и план нападения, выработанный на военном совете во дворце комеса, был в точности исполнен с хладнокровным мужеством и несокрушимой энергией.

Отдельные отряды отборного римского войска обратили в бегство окончательно разбитых защитников святилища, помогли им выломать запертые двери и погнали их через нагроможденные массы камней у главного входа прямо на солдат, выстроенных против переднего фронта Серапеума. Воины быстро окружили беглецов, хватая их, как дичь, которая бросилась во время травли прямо на охотника, спугнутая собаками и облавой. Впереди всех бежали девушки, скрывавшиеся в ротонде; они были встречены веселыми возгласами со стороны римлян. Солдаты нападали только на тех, кто оказывал сопротивление. Вероника, вдова Асклепиодора, нашла на полу меч и вскрыла себе жилы острым лезвием. Она изошла кровью у подножия статуи богини справедливости.

Когда римляне овладели баррикадой, многие из них бросились по внутренней лестнице на крышу. Оставшимся здесь защитникам святилища было полностью отрезано отступление, так что им оставалось или сложить оружие, или броситься вниз.

Храбрый Мемнон, который сражался против своего военного начальника и не мог ожидать никакой пощады, перескочил через перила и раскроил себе череп, упав с ужасающей высоты. Многие последовали его примеру. Гибель Вселенной приближалась, и доблестным бойцам было приятнее встретить добровольную смерть в борьбе за великого Сераписа, чем подвергнуться позору.

Страшная буря, разразившаяся в предшествующую ночь, напугала весь город. Александрийцы знали о том, что угрожало Серапису, знали, чем должно кончиться разрушение храма, и ожидали гибели мира. Однако гроза рассеялась, солнце пригрело землю; небо и море снова отливали синевой; воздух был удивительно прозрачен и свеж, а растительность ярко зеленела. Римляне все еще не решались коснуться покровителя Александрии, величайшего из богов. Может быть, Серапис послал на землю гром, молнию и жестокий ливень именно для того, чтобы устрашить своих противников, показав им на деле, чем они рискуют, осмеливаясь святотатственно коснуться его изображения. Так думали язычники; но предстоящий разгром Серапеума немало тревожил также и христиан и евреев.