Жизнь представлялась ему теперь бессмысленным и однообразным кружением, но тем не менее он был полон желания вернуться к своей работе. Да, он сумеет заново соединить разорванные концы своей жизни и мыслей.
Гиппократ постучался в ворота, и они бесшумно распахнулись. Элаф поздоровался с ним.
— Что случилось? Почему они не скрипят? — воскликнул Гиппократ.
— Ты заметил? — довольным тоном спросил Элаф. — Я их смазал, как ты велел. Пусть твоя мать простит меня, но ведь теперь хозяин здесь ты. Все так и думали, что ты приедешь еще до зари. Поэтому Сосандр остался ночевать здесь. Он спит в ятрейоне.
В ладонь Гиппократа ткнулся холодный нос Бобона, и ее нежно лизнул теплый собачий язык. У привратницкой было совсем темно, и можно было только догадаться, что пес в безмолвной радости бешено виляет хвостом.
— Бобон ведь никогда не лает, когда я прихожу.
— Он узнает скрип твоих сандалий по песку, — объяснил Элаф. — Да и я тоже. И все остальные. Мы всегда радуемся этому скрипу.
Гиппократ погладил пса и направился к своему дому.
Дверь была полуоткрыта. Он распахнул ее и прошел во внутренний дворик. В рукодельной горел огонь. Он заглянул за ширму. Его мать совсем одетая сидела за ткацким станком и крепко спала, уронив руки на колени и положив голову на начатый холст. Гиппократ смотрел на нее, охваченный нежностью. Ее седеющие волосы матово сияли в мерцающем свете лампы, лицо было исполнено ясного спокойствия. Как она помогала ему, сколько дала ему силы! А его отцу она всегда была радостью и поддержкой!
— Матушка! — негромко позвал он.
Праксифея вздрогнула.
— Ах! Я, кажется, уснула.
Она крепко обняла сына, и они несколько мгновений молча стояли так. Гиппократ ласково коснулся губами ее волос. Исходивший от них тонкий и приятный аромат, вдруг вернул его на миг к тем дням детства, которые лежат на пороге первых воспоминаний.
— Я так рада, что ты наконец вернулся, — сказала она, отступив на шаг и оглядывая сына. — Сосандр рассказывал, какую замечательную речь ты произнес в Триопионе на ступенях храма. Ведь даже жрец Аполлона повернулся к тебе и сказал так, что все слышали: «Ищи истину. Ибо истина лучше победы. Иди путем, который ты избрал, Гиппократ, и знай, что впереди идет Аполлон!» Я много раз повторяла про себя эти слова с тех пор, как услышала их от Сосандра. Я горжусь тобой, мой сын. И очень счастлива, что ты решил остаться с нами на Косе.
Гиппократ улыбнулся ей.
— Я рад, что нужен здесь, рад, что меня ждет работа. Но я думал, что ты еще гостишь в Галасарне. Как Фенарета? Кости не сместились? Я постараюсь поскорее проведать ее.
— Она чувствует себя хорошо, и кости, по-моему, не сдвинулись. Я оставила ее в надежных руках. Собственно говоря, она просто-напросто приказала мне вернуться домой и подыскать наконец тебе жену. Можно подумать, что нам с тобой эта мысль никогда даже в голову не приходила. На прощанье она мне сказала: «Я убедилась, что лучше Дафны для него невесты не найти». Так что же ты, сынок, расскажешь мне про Дафну?
— Бабушке следовало бы родиться царицей, повелительницей женщин, — шутливо заметил Гиппократ, словно не расслышав ее вопроса. — Каким деспотом она была бы! Уж она сумела бы свергнуть Артемисию, как по-твоему?
— Гиппократ! — возмутилась его мать. — Расскажи мне про Дафну. Разве ты не понимаешь, что я сгораю от нетерпения?
— Ах, Дафна! Ну что же… Она здорова и, кажется, замуж еще не вышла. А если поверить твоей приятельнице Олимпии, то и вообще собирается прожить жизнь в девушках.
Он с горечью усмехнулся, и Праксифея укоризненно покачала головой. Она понимала, что он прячет под шуткой жгучую боль.
— Моя приятельница Олимпия! — повторила она в отвращением. — Это ты от Сосандра научился дразнить меня? Отвечай прямо: сказал ты дочери Эврифона, что любишь ее, или нет?
— Да. Я письмом поставил ее в известность о том, что люблю ее, и подписал свое имя. Ей было очень просто ответить, но она не ответила. Ее отец не верит мне. Наверное, и она думает, будто я лгу… Не знаю. Он просил меня не искать встречи с его дочерью, и поэтому я написал ей. Вот и все. Однако, матушка, я вернулся на Кос, чтобы заниматься медициной, а не для того, чтобы хныкать или выпрашивать сочувствия. Я вернулся, чтобы учить медицине и учиться самому.
— Хочешь знать, что я намерена сделать? — спросила она.
— Конечно.
— На рассвете я еду в Книд.
— Ты?!
— Да. Я обдумала все это, еще когда Сосандр вернулся из Триопиона и рассказал, как холодно обошелся с тобой Эврифон. Мы так и полагали, что ты приедешь сегодня ночью. Но если бы ты и не приехал, я все равно отправилась бы туда. Я наняла быстроходный корабль, и он подождет меня в Книде.
Гиппократ покачал головой.
— Ты только напрасно потеряешь время.
Праксифея улыбнулась и поправила растрепавшиеся волосы.
— Ты мне сын. И ты почти ухитрился разрушить свое будущее счастье. Что я предприму в Книде — мой секрет… до моего возвращения.
Она улыбнулась своим мыслям и продолжала:
— Но прежде ответь мне на один вопрос… Ты ничего не имеешь против того, чтобы вместо тебя в Македонию поехал Эврифон?
— Это нелепо, — с горькой улыбкой ответил Гиппократ.
— Ответь же, — настаивала Праксифея. — Да или нет?
Гиппократ посмотрел на нее уже без улыбки.
— Да, если он захочет. Пусть едет. Пердикке останется только радоваться, что у него будет такой искусный придворный врач. А Эврифон, может быть, сам узнает, кто был отцом ребенка Фаргелии. Наверное, он возьмет с собой и свою дочь.
— Не возьмет, — отрезала Праксифея, но тут с шумом распахнулась наружная дверь.
— Гиппократ! — звал Сосандр. — Гиппократ, где ты?
Он почти бежал через дворик, словно стараясь догнать звук собственного голоса. Праксифея ушла, оставив братьев вдвоем.
— Клянусь богами, Гиппократ, ты прошел через ворота, как бесплотный дух. Или Геката перенесла тебя через стену? А я-то сидел в ятрейоне, ожидая прославленного скрипа ворот! И вдруг оказывается, что Элаф покончил с ним, покончил с древним скрипом, который так любила наша мать!
Он остановился перед братом и рассмеялся. Они обнялись. Вернулась Праксифея, неся поднос с лепешками и сушеными фруктами.
— Хорошо, что ты пришел, Сосандр! Я не могу добиться от твоего брата ни одного разумного слова. Но я сказала ему, что еду сегодня в Книд, и вырвала у него согласие на то, чтобы в Македонию поехал Эврифон.
Сосандр кивнул.
— Видишь ли, Гиппократ, македонская триера уже в гавани, и начальник ее не хочет долго ждать. Если ты не поедешь сам и никого не пошлешь вместо себя, он отплывет без врача. Матушка считает, что посещение Македонии может оказаться полезным для здоровья Эврифона и смягчит его нрав. Мне же кажется, что ему не будет противна и мысль о богатстве, которое ждет его там. Так дадим же наше согласие на поездку Праксифеи. Впрочем, она прекрасно обойдется и без него, а уж если ей не удастся научить книдцев уму-разуму, значит, это не под силу никому.
Гиппократ покачал головой.
— Хоть вы и хитрые заговорщики, вы многого не понимаете. Но мне безразлично, какой врач поедет в Македонию, лишь бы это не был мой брат Сосандр. Он нужен мне здесь.
— Чтобы я поехал? — рассмеялся Сосандр. — Да жена меня ни за что не пустит. Она побоится, как бы младшая сестра Фаргелии не поймала меня там в свои сети. Ах, если бы это могло случиться!
Праксифея подняла руку, прерывая его.
— Послушайте, сыновья мои. В Мерописе поют петухи. Они возвещают наступление дня. Аполлон пробуждается перед зарей, а людям следует быть в постели. Доброй ночи.
— Я должен сказать тебе, — начал Гиппократ, когда она ушла, — что Фаргелия умерла от аборта, который ей сделал Эврифон.
— Да не может быть! — воскликнул его брат. — Так значит, это из-за нее он пригласил тебя в Книд?
Гиппократ угрюмо кивнул.
— Я собираюсь написать новую клятву асклепиадов. Мы с тобой ее уже обсуждали. Я примерно знаю, что надо включить в нее, но хотел бы поговорить с тобой и о таких операциях, производимых врачами. Принимая решение, мы должны исходить, по-моему, из медицинских соображений, а не из требований политики или религии. Всегда найдутся женщины, которые будут стараться вызвать выкидыш, подпрыгивая на пятках. Говорят, такой способ действительно иногда бывает успешен. И повитухи будут по-прежнему вытравливать плод. А отцы — губить слабых новорожденных. Во всех этих случаях мы, врачи, бессильны им помешать. Но жизнь беременной женщины, которую мы лечим, — дело иное. Я видел смерть Фаргелии, так же умирали на моих глазах многие другие женщины. Как ты думаешь, не может ли сам врач приносить смерть таким больным, оттого что он одновременно лечит острые лихорадки и гнойные раны? Может быть, это мы переносим от одного больного к другому то, что вызывает смерть?
