Али действительно еще жил в мире детства. Кое-какие вещи он понимал по-своему, лишь позже узнавая, в чем было дело (смотри главу «2. Она»). Но в этом разговоре с матушкой он сразу не сдался. Подняв свои сросшиеся брови, рассмеялся:
– Почему это я не понимаю? Понимаю… Очень даже хорошо понимаю – Карим мне и сам говорил…
– Что он говорил?
– Вчера мы шли из школы, я нес портфель Махтаб, и вот…
– Ты нес портфель дочери Нани?! Здравствуйте, пожалуйста! Да ведь ты всех этим опозорил!
– А что здесь плохого? У Махтаб руки были заняты… Она ела хлеб с мясом, потому и не могла нести портфель…
– Час от часу не легче! Она ела тот завтрак, который я тебе дала в школу?
Али тяжело вздохнул:
– Матушка! Ты ведь мне не даешь ничего сказать.
Мать тоже вздохнула:
– Пожалуйста! Прошу вас, произносите вашу речь!
– Вот я и говорю, что Карим мне заявил: «Али! Я знаю, зачем ты несешь портфель Махтаб, зачем ты ей даешь бутерброды, покупаешь ей лимонад…»
– Так ты еще и лимонад ей покупаешь?!
– Мама, ну дай же мне договорить!
– Ах, прошу вас! Уважаемый оратор, сделайте милость…
– Карим говорит: «Я знаю, зачем ты все это делаешь…»
– Так. И зачем же?
– А этого он не объяснил… Он только сказал, что знает! Но рассказал мне, что и у него есть желание…
– Так, еще интереснее. Какое такое желание?
– Он сказал, что хотел бы так же, как я и Махтаб, стать мужем и женой с польской учительницей…
Мама с трудом подавила смех:
– Вот я тебе задам, мальчишка! «Я и Махтаб»! Кое-кто своего не упускает… Али! Чтобы я не слышала больше таких слов о муже и жене, и никому этого не говори… И еще раз повторяю, чтобы ты не водился с Каримом, ведь это он тебя учит таким словам… Совершенно бесстыжий парень…
* * *
Марьям вскоре настолько овладела французским, что разговаривала с учительницей-полькой только на этом языке, никто из домашних уже их не понимал. Нани подслушивала за дверью, потом докладывала матушке о результатах:
– Хозяюшка дорогая! Так и чешут теперь по-тарабарски – ничего не понять. Нормальный человек ничего не разберет. Эта простоволосая неверие несет!
Мать не отвечала Нани. Слегка улыбаясь, потягивала из кальяна, слушая его бульканье. Все понимали, к чему в конце концов приведут уроки французского, и отказ от школы, и занятия рисованием, но все молчали, не высказывались. Словно им эти последствия ничем не угрожали. Приходили к ним домой учителя и даже дважды – сама директор школы, просила матушку как-то договориться с Марьям, чтобы та вернулась на занятия. Директриса говорила:
– Девочка столь сообразительная, что все отставание ликвидирует за пару недель…
Но Марьям не сдавалась. Сама входила в залу во время этих визитов и заявляла:
– Умру, но не вернусь в школу! Дома мне удобнее рисовать. Вообще, в своем доме любой человек большему может научиться, чем в чужом…
Учителя морщили лбы и примирительно возражали:
– Марьям, дорогая! Школа – это тоже твой дом. Нет различия! Если ты помнишь, ты и у нас рисованием занималась, и других учила…
Все-таки Марьям настаивала:
– В собственном доме человек большему может научиться… В своем доме человек учится тому, что нужно самому человеку, а в чужом доме – тому, что нужно этому чужому дому…
Визитеры из школы уходили ни с чем.
* * *
Прошел год, и дочь Фахр аль-Таджара, Шахин, уже настолько хорошо изучила французский, занимаясь со своей полькой-учительницей, что почувствовала себя вправе заявить отцу:
– Папа, скажи, пожалуйста, а к чему все мои занятия французским? Неужели я здесь так и сгнию, в собственном доме?.. Моя учительница того же мнения… Пришло вам время послать меня во Францию!
Фахр аль-Таджар в ужасе всплеснул руками:
– Мою единственную дочь одну – на чужбину?! Что я – сам себе враг? А как народ меня назовет?.. Ведь ты этим обесчестишь меня, старика…
– Почему же одну? – возражала дочь. – Мы поедем вместе с Марьям Фаттах…
Фахр аль-Таджар вместо ответа лишь читал отпустительные аяты Корана…
* * *
Все-таки настроена его дочь была слишком серьезно, и он решил, что придется поговорить с Фаттахом. Для этого требовалось поехать на фабрику: в кофейне Шамшири было слишком людно, а кроме того, там был завсегдатаем господин Таги, который всегда брал сторону Фаттаха. И вот однажды водитель повез Фахр аль-Таджара по шоссе Хусейн-абад на фабрику «Райская». Услышав о приезде Фахр аль-Таджара, Фаттах вышел встретить его. Поцеловались и вошли в контору. Фаттах сказал:
– Рад тебя видеть здесь! Неужели за кирпичом приехал? Стройку затеваешь, Фахри? Нам с тобой вообще-то уже надо последнее жилище себе обустраивать, но для него много кирпича не требуется – на осле можно увезти…
Фахр аль-Таджар улыбался, но чувствовалось, что он напряжен. Фаттах продолжал гадать:
– Сыновья твои от тебя отделились… Ждешь зятя и планируешь строить отдельный дом?.. Дочь твоя замуж выходит? А?!
Фахр аль-Таджар тяжело вздохнул:
– Нет, дорогой мой Фаттах! Дочь меня хочет в жениха превратить…
Фаттах рассмеялся. Старый друг рассказал ему о своей младшей дочери, которая вместе с Марьям изучает французский, и о том, что она также решила перестать ходить в школу.
– Я уж ей и так и этак толкую: доченька, Марьям не ходит в школу по другим причинам… Ты хотела учить французский, мы не возражаем, но школу не бросай! У тебя ведь нет тех проблем, что у Марьям Фаттах… Я тебе дал разрешение подчиниться им, так как образование необходимо, а закончив школу, можно принести покаяние и вновь вернуться к хиджабу. Внучка Фаттаха такого разрешения не имеет, она хиджаб носит постоянно, отсюда и разница…
– Слова твои как сахар, – сказал Фаттах. – Но в вопросе хиджаба решает Марьям, я ей не навязываю. Это ее выбор.
– Ну в любом случае дочь моя сильно хочет ехать во Францию, не дает ей покоя эта мысль. Я говорю: а то, что меня это опозорит, ты об этом подумала?
Фаттах, рассмеявшись, снял и вновь надел тюбетейку:
– Не согласен с тобой, дорогой Фахри! Совершенно не согласен! Что плохого, если она поедет? Мы с невесткой, наоборот, целых полгода убеждаем Марьям поехать туда… Но она сама не соглашается. Все время говорит: человек в своем доме большему может научиться…
Фахр аль-Таджар с удивлением переспросил:
– То есть, по твоему мнению, нет причин, чтобы девочка не ехала во Францию?
Фаттах поднял лицо к небу и ответил просто:
– Нет причин!
– Но подожди… Ты здесь из-за вопроса хиджабов столько, можно сказать, перестрадал, и даешь ей разрешение ехать в страну неверия?
– Да, даю.
– Не понимаю…
Фаттах снял тюбетейку:
– Сегодня наша страна сквернее, чем страны неверия! В кафиристанах по крайней мере люди свободно сами выбирают, так им жить или этак, но здесь нас заставляют жить так, как решают за нас другие! Человек должен жить так, как хочет Всевышний; если это невозможно, то по крайней мере так, как хочет он сам, это лучше, чем по чужой указке…
Фахр аль-Таджар вроде бы и согласился, но не чувствовал себя убежденным:
– Все так. И все же… Дочь, одну-одинешеньку, в Европу, на чужбину…
– Детей ведь нужно так воспитывать, чтобы при совершеннолетии они становились совершеннолетними! Когда выпускаешь почтового голубя – он ведь должен уметь летать. Он полетит и вернется, если ты не подрежешь ему крылья… Вот и дети наши должны сами уметь делать выбор… Если сознание у нее есть, отпусти ее, с ней посреди дивизии солдат ничего не случится. А если нет самостоятельности, то и здесь беда не минует так же, как в Париже…
Фахр аль-Таджару показалось, что он в первый раз отчетливо услышал слово «Париж». Он даже повторил про себя: «Париж». Прозвучало это зловеще, но получалось, как будто, что выхода нет. И позже сколько раз он услышит эти звуки из уст почтальона: «Хорошие новости для господина Фахр аль-Таджара! Письмо из Парижа, от госпожи доктора!» И он сам не раз произносил и повторял это название… Но, решительно, звучание его было зловещим…
* * *
Подготовка к путешествию девушек закончилась через три месяца. Решено было, что для первого раза с ними поедет Фаттах и останется в Париже до тех пор, пока они там как следует не обустроятся. До границы решено было ехать на дедовом «Додже», затем другим транспортом. Была ранняя весна 1316 года…
* * *
Весенним днем водитель Фаттаха подогнал «Додж» к переулку Сахарной мечети. Собралось много провожающих. Муса-мясник притащил барашка, чтобы забить его во имя удачного путешествия. Пришли девочки из школы «Иран», хотя уже началось экзаменационное время. Нани воскурила руту в серебряной курильнице с серебряным же подносом – курильница эта была частью приданого хозяйки. На подносе стояла пиала с водой, дымом окуривались Фаттах и Марьям, читались молитвы. Все ждали Фахр аль-Таджара, и вот наконец он приехал с дочерью на машине, а на дрожках привезли ее багаж. Шахин была на пару лет старше Марьям, и они виделись в медресе, но, в общем-то, никогда не общались, так что теперь, по сути, только и познакомились. Шахин подошла к Марьям и, обняв, поцеловала ее, а та плакала, глядя на провожающих с каким-то трагическим выражением лица. Ей казалось, будто все знают, почему она вынуждена уехать. Никто не радовался, а ведь когда недавно провожали в Европу для повышения квалификации сына Аги-мирзы Ибрагима, молодого инженера, это обставили как праздник, с певцами и музыкантами. Но для Марьям никакого праздника не было. Ехала она не для того, чтобы учиться, а для того, чтобы забыть. И ей казалось, что все понимают ее цель, даже некоторые провожающие старушки, которые так переговаривались между собой:
