– Навались, парни! – орут солдаты. – Еще, еще!..
Командир артдивизиона сидит на высоком рыжем гунтере, и единственное сухое место – это седло. Время от времени он вынимает из-под плаща руку, яростно трет залепленное снегом лицо. Еще недавно он сидел в своем тихом домике на Вуоярви, склонившись над микроскопом, изучал зеленые клетки гонидий. Это он, Эрнст Бартельс, нашел в Лапландии вид лишайников, муку которых добавляли в хлеб егерям; это он, Эрнст Бартельс, отыскал ягель, из грибных гифов которого одна фирма выделяет ароматные стойкие духи. Наконец, это он, имевший до войны солидную переписку с учеными Кембриджского, Ленинградского и Калифорнийского университетов, сидит сейчас в седле и смотрит, как тонут в грязи люди, лошади, пушки…
– Осторожнее чемоданы, – глухо произносит он. – Самое главное – мои чемоданы.
К ним приближаются десять всадников. Они тоже забрызганы грязью, бледны от холода, но держатся в седлах прямо и уверенно. Лицо одного из них кажется Бартельсу знакомым, и он узнает в нем бывшего военного советника при финском полковнике Юсси Пеккала. «Они там что-то не поделили, но это уже не мое дело», – равнодушно думает обер-лейтенант.
Фон Герделер не узнает или не хочет узнавать Бартельса.
– Куда идете? – отрывисто спрашивает он.
– На север, господин оберст.
– Кто отдавал такое распоряжение?
– Связь, господин оберст, – отвечает Бартельс, – потеряна, распоряжений никаких не поступает. Но я думал…
– Мне безразлично, что вы там думали!
– Прошу меня выслушать, – упрямо выговаривает Бартельс – По договору между Советами и Финляндией немецкие войска, не покинувшие Лапландию, после пятнадцатого сентября считаются военнопленными. Мы три дня бредем по болотам, пробиваясь к Печенге, а сегодня уже семнадцатое…
– Вы осел, Бартельс! – говорит фон Герделер, неожиданно вспомнив фамилию обер-лейтенанта. – Немецкая армия и не собирается покидать Лапландию. Поворачивайте свою батарею обратно!
Солдаты, слыша этот разговор, усаживаются на лафеты, достают размокшие пачки сигарет. Разъехавшаяся грязь снова медленно стекает в привычные колеи, заливая ноги лошадей.
– Я не могу выполнить ваш приказ, – осторожно заявляет Бартельс, – ибо мне ясно политическое положение в этой стране, и…
– Ба-атарея! – командует фон Герделер. – Кругом марш! – И, дернув щекой, добавляет: – Кому яснее политическое положение – вам или мне?..
– Простите, господин оберст, – покорно произносит обер-лейтенант и выводит своего рыжего гунтера в голову повернувшей колонны.
* * *
Железная рука Герделера сделала свое дело: армия осталась в Лапландии, пошатнувшаяся дисциплина выпрямилась, словно хребет солдата на параде. Единственное, что не мог побороть инструктор, – ненависть финского населения к войскам Гитлера, но он считал это нормальным явлением и отгородился от ненависти финнов своей ненавистью к ним. Это чувство уже было знакомо ему после встречи в Вуоярви с полковником Юсси Пеккала, его подогрел тот огонь, на котором сгорели остатки мундира, разрезанного Кайсой Суттинен-Хууванха, а теперь…
– Теперь, – говорит фон Герделер, – вы возьмете под свое командование взвод солдат и спалите эту деревню дотла. Зону пустыни мы сделаем там, где будет убит хоть один немецкий солдат… Идите!
Штумпф закрыл глаза и, покачнувшись, остался стоять на месте. Кадык судорожно дергался на его шее, он хотел что-то сказать, но не мог.
– Будет исполнено, господин оберст, – наконец выдавил он откуда-то изнутри и, круто повернувшись, вышел…
Герделер остановился возле окна. Ветер раскачивал оголенные ветви низких, стелющихся по земле деревьев. Какой-то старый финн аккуратно сгребал в кучу опавшие листья. По улице, выбирая места посуше, шли несколько егерей с аккордеоном.
Серо, тоскливо, мокро…
– Сейчас бы… – тихо проговорил инструктор и вздрогнул – свой же голос показался ему чужим, далеким. – Сейчас бы! – повторил он уверенней, но теперь забыл, что надо ему сейчас. – Черт возьми! – недовольно хмыкнул он и неожиданно вспомнил: – Сейчас бы в Парккина-отель, да рюмку коньяку, да… – «Чего бы еще?» – подумал оберст и долгим взглядом проводил финку, несущую ведра. «Так-так-так», – закончил он свои размышления и, выпив коньяку, поставил какую-то пластинку. Оказалось – шведская, и он хорошо понимал слова: «В далекой-далекой деревне живет одна толстая девушка; она такая толстая, что не может пролезть в двери домов, где живут ее многочисленные женихи, и потому эту девушку никто не берет замуж; но однажды вечером…»
Фон Герделеру так и не удалось узнать, что случилось однажды вечером с этой толстушкой: вошел давно не бритый унтер-офицер связи, на широком поясе которого звякали когти для лазанья по телеграфным столбам.
– Господин оберст, – доложил он, закашлявшись, – я прошел тридцать пять верст на север. Почти все столбы срублены, провода смотаны и унесены. В меня два раза кто-то стрелял. Я подключался к проводу в каждом населенном пункте, но Петсамо молчит!
– Молчит, – угрюмо повторил инструктор и почему-то вспомнил, как финка несла ведра. – Ладно, идите спать…
Снова подошел к окну. Небо на горизонте застилал черный густой дым. Огня не было видно, дым стелился понизу – багровый, страшный. Старый финн с граблями в руках стоял перед кучей листьев, смотрел, как горит соседняя деревня, и на его лице, жестком и грубом, застыла какая-то мука. Улица была пустынной, только в конце маячил деревенский ленсман с ружьем за плечами, тоже смотрел на этот дым.
«Ружья, – машинально подумал инструктор, – у ленсманов надо отобрать, обойдутся и так… Может, ленсманы-то и стреляют по нашим солдатам?»
Он услышал за своей спиной грузные шаги и повернулся.
– Хайль Гитлер! – хрипло сказал Штумпф.
– Хайль! – ответил инструктор, с удивлением посмотрев на обер-лейтенанта: подбородок его вздрагивал, лицо перекосилось, из-за темных крупных зубов высовывался большой язык. – Приказ выполнен – деревня горит.
– Я вижу…
Штумпф раскрыл рот, лицо его посинело, и, хватая руками воздух, он грохнулся на пол, быстро-быстро засучил ногами, сбивая в гармошку лоскутный половик. Фон Герделер закурил и, перешагнув через дергающееся тело офицера, сел в кресло – стал ждать, когда закончится припадок.
– Врача? – спросил дежурный, вбежавший на шум.
– Не надо, – поморщился инструктор, – это нервный припадок, какие часто бывают у фронтовиков и которые кончаются, как правило, без всяких последствий… Идите!
Штумпф скоро затих и долго лежал на спине, бессмысленно глядя в потолок. Докурив сигарету, фон Герделер наполнил стакан водой, добавил немного коньяку и подошел к офицеру.
– Пейте, – сказал он.
Штумпф, хлюпая губами, жадно выпил воду; инструктор помог ему сесть.
– Это пройдет, – успокоил он, – ерунда!
– Это никогда не пройдет, – хрипло, с натугой произнес Штумпф и, держась за спинку кресла, встал. – Три года, – сказал он, шагнув вперед, – три года я жил с финнами, ел финский хлеб пополам с опилками, страдал вместе с ними… И я не могу!.. Я не могу так…
– Чего не можете?
Штумпф рванул ворот мундира, открыв жирную волосатую грудь, заскреб ее пальцами.
– Эта деревня… Эти бабы… А я… мы… Я не могу! – выкрикнул он, наступая на фон Герделера. – Три года… с ними… Ханкониеми, Виипури, Сестрорецк… А потом здесь: Кестеньга, Рукаярви, Тиронваара… Они так, а мы…
– Смирно! – скомандовал фон Герделер.
Штумпф застыл, только концы его пальцев судорожно вздрагивали, а в углах по-собачьи безрадостных глаз висли мутные жалкие слезы.
– Сегодня же, – сказал инструктор, – вы уберетесь отсюда в Петсамо. Мне совсем не нужны такие офицеры…
* * *
Селение, в которое они въехали глубокой ночью, спало мирным сном. Только собаки, стервенея, бросались под копыта. Ставни в домах были плотно закрыты. На улице – ни души. Фон Герделер, не слезая с коня, читал вывешенные на воротах таблички, узкий луч карманного фонаря рыскал по заборам:
– Корзинщик Унто Купиайнен… Адвокат Лехми Аланен, опять не то… Ага, вот, кажется, здесь!..
Спешились. Оставив двух сопровождавших его всадников, фон Герделер направился к дому. Ветви кустарников, растущих в палисаднике, яростно хлестали в темноте по лицу. Дверь, ведущая с крыльца в теплые сени, была незапертой. Споткнувшись о порог, инструктор вошел внутрь, долго шарил рукой по стене, отыскивая выключатель.
– Эй, кто тут есть?..
Одна комната, другая… Двери разлетаются настежь.
И вдруг – приглушенный женский крик. Немолодая женщина в длинной до пят ночной рубашке торопливо зажигала керосиновую лампу. Пальцы ее дрожали, рассыпая по полу спички. В спальне пахло тепло обжитым уютом, широкая постель стыдливо обнажала смятые простыни.
– Простите, – сказал фон Герделер, вскидывая руку к козырьку, – но я, наверное, не привыкну к финскому обычаю, чтобы двери оставались незапертыми.
