С этими словами Гоги поднес свой бокал к губам.
– Подожди, Гоги! – воскликнул Элизбар, – за это надо пить чашами. Если останемся трезвыми, то беседа наша не сладится.
И он протянул Гоги наполненную до краев чашу.
– И мне тоже, – объявила Нано. – У меня веселое настроение. Дайте мне папиросу и чашу вина. Я тоже хочу говорить. Налей мне, лаз!
– Чашу? – удивился Каричашвили.
– Чашу!
– А вдруг ты опьянеешь и начнешь плакать? – сказал я.
– Все равно! – смеясь заявила Нано.
Арзнев Мускиа взял чашу Нано и стал наполнять ее вином.
А Шалитури в этот момент, повернувшись лицом к Каричашвили, негромко, но вполне отчетливо сказал:
– Профессионально наливает! Он что – из официантов?
– Никак нет, ваше благородие, – ответил лаз спокойно.
– Сиятельство! – поправил Шалитури.
– Да ну? – сказал лаз и поставил перед Нано полную чашу.
Все были подавлены и не знали, как быть. Все понимали, что любое слово с любой стороны может вызвать скандал. Но нельзя было и промолчать – ведь Шалитури за этот вечер второй раз оскорбил гостя. Молчание могло выглядеть как одобрение… Не знаю, как поступил бы каждый из нас и что из всего этого бы вышло, если бы не зазвучал снова хор. Да, «Чона» пришла нам на помощь, принесла успокоение, дала возможность подумать. Только Каричашвили успел сказать:
– Понять бы, Вахтанг Шалитури, что распаляет в тебе такую ярость?
– Запоздали с очередным чином, – небрежно бросил Каридзе.
Шалитури не ответил, сидел молча и напряженно, горделиво улыбался, как победитель. А голос Самниашвили звенел и переливался: «Деди, чонас могахсенеб…»[17] Нано притихла, но не потому, что слушала песню. Мне кажется, она думала, как поступить и что вообще может произойти после наглой выходки Шалитури. А я уже знал, что буду делать, и, как только кончилась песня, поднял свою чашу.
– Я начну, а закончить свой тост предлагаю Нано, – сказал я. – Она женщина, она лучше всех соединит в один узел то, что мы все говорим про любовь. Пусть Сандро и Арзнев простят меня, я начал говорить раньше них. Но я не хочу молчать, потому что гостей привел сюда я. И за их веселье отвечаю я. И за нанесенное оскорбление – тоже. Поэтому, Арзнев Мускиа, прими мои извинения… Ты видишь сам, что происходит! Мы встретились под этими сводами, говорим о предметах божественных и возвышенных, поклоняемся добру и любим друг друга. Но наш порог переступило недоброе слово, оно как порох легло под фундамент нашего здания, чтобы взорвать тот порядок отношений и чувств, который завещан нам нашими предками… Да, пришел враг… Так что же, из-за него мы должны забыть про любовь, про то, что для нас святая святых? Вооружиться ненавистью и уничтожить друг друга? Нет, мы не согласны на это. Объявим бескровную войну и противопоставим злу великодушие. Наша любовь от этих испытаний лишь закалится, и мы поднимемся еще выше и поймем тогда, как себя вести. Будем помнить: то, что разрушено враждой, восстановится любовью! Мы покажем, на что способна вражда и на что способна любовь. Подними чашу, Арзнев Мускиа, алаверды к тебе! Жить – это устоять.
Мне казалось, я сделал все для того, чтобы обуздать Шалитури и смягчить лаза. Не знаю, что еще можно было сказать.
– Я не во всем согласен с тобой, Ираклий, – сказал Арзнев Мускиа, вставая. – Все на самом деле, конечно, сложней. Маленьким народам плохо живется, мы это знаем хорошо. И люди мечутся, ищут выхода, ищут и не находят. Отсюда нити озлобления. А вышедший из себя человек легко может ошибиться, Не так ли? Но мы, грузины, – кем бы он ни был, своим или чужим, – должны его понять, понять и простить, дать время подумать. Пусть батоно Вахтанг сказал что-то лишнее, пусть я не мог принять за шутку то, что он сказал, – все равно теперь я простил его и надеюсь, мы не будем сваливать друг на друга…
– А если бы ты не простил, – прервал его Шалитури. – Скажи, что бы ты сделал?
– Это зависит от того, что бы предложили мне, батоно, – помедлив, ответил лаз.
– А если бы я предложил дуэль? – сказал Шалитури и громко захохотал.
– Я не принял бы дуэли. Это было бы бессовестно с моей стороны.
– Ах, так! Почему же? – язвительно усмехаясь, спросил Шалитури.
Арзнев Мускиа не отвечал. В ожидании грозы все молчали. Люди за соседними столиками насторожились. Лаз оглядел зал, потом, повернувшись к Гоги, взглянул ему в глаза и будто прочитал там ответ на свой вопрос, не торопясь поднялся со своего места и сказал, обращаясь к Нано:
– Нано, простите меня. Это необходимо… Здесь не случится ничего, поверьте мне, но все равно, простите… И вы тоже, Сандро-батоно, – Арзнев Мускиа повернулся к Шалитури: – Это было бы бессовестно с моей стороны потому, что у меня слишком большие преимущества перед вами.
Я вскочил было, думая, что мне придется их разнимать, но Гоги положил мне руку на колено.
– Сиди, Ираклий, – сказал он тихо.
Я растерялся, так как не мог понять, что может сейчас произойти. Кажется, кроме Арзнева Мускиа, этого не представлял никто. Во всяком случае Нано сидела вся побелевшая, Каричашвили порывался что-то сказать, но глотал слова, боясь, чтобы не было хуже. А Каридзе повернулся лицом к двери, казалось собираясь бежать.
Вахтанг Шалитури схватил бокал с вином:
– Я хочу убедиться в вашем преимуществе, – с этими словами он плеснул вино в лицо лазу. Но тот ловко отскочил в сторону, и вино лишь забрызгало ему рукав.
– Ну, убеждайте меня, я жду, – повторил Шалитури.
Арзнев Мускиа покачал головой, затем вынул из кармана пистолет и, передавая Гоги, сказал:
– Ты должен попасть, иначе испортишь потолок.
Нано подавила крик и прижала руки к ушам. Гоги отодвинулся вместе со стулом и взял пистолет в руки.
– Э-е-х! – воскликнул он. – Жить – это устоять. Так, кажется, сказал Ираклий.
– Хо! – Лаз подал ему знак, и в один миг пустая чаша из его рук взвилась под потолок.
В тот же миг раздался выстрел и осколки чаши с глухим треском посыпались на пол. Гоги поднес пистолет к губам, сдул дым, поцеловал дуло и сказал:
– Где только этот человек добывает такое оружие? И целиться не надо, само находит цель, благослови его господь!
– Хорош пистолет? – переспросил Арзнев Мускиа.
– Тебе лучше знать!
– Тогда пусть он будет твоим.
Гоги внимательно посмотрел на лаза, и, когда глаза их на секунду встретились, лицо его просветлело от радости. Гоги сунул пистолет в карман:
– Пусть лежит! Будет нужда, станем ходить из города в город и простреливать чаши.
– Дал бы бог, – ответил лаз. – Святому Георгию Илорскому поставил бы свечу в твои рост.
Была гробовая тишина.
– Как вы стреляете, батоно Гоги! – с изумлением сказала Нано.
– Ничего особенного. Можно и лучше. Когда бросают вверх гривенник и он не возвращается назад… Лаз это умеет, из десяти – девять раз!
Как это ни странно, но выстрел, мне показалось, разрядил атмосферу, а разговор Нано и Гоги мог бы ввести беседу в спокойное русло.
– Эй, садись, что ты застыл как истукан! – шутливо прикрикнул Каричашвили, обращаясь к Шалитури.
Но тот продолжал стоять.
– Лучше помолчи, – ответил он и повернулся к Гоги: – Кому нужна ваша меткость… Если дойдет до дела… Вы можете только, как клоуны, показывать фокусы… И один, и другой… А так…
– Что так? – спросил Гоги.
– А так на что вы способны? Ухаживать за женщинами? Для этого не нужно ни ружья, ни пушки. Да какой толк из вашей стрельбы, умей вы стрелять и в пять раз лучше? Зачем вам это?
Шалитури громко засмеялся.
– На что мы способны, – сухо сказал Гоги, – это тебя, молодой человек, не касается. Хотя бы на то, чтобы привести в чувство такого наглеца, как ты.
– Вы думаете, я испугался, да? – Шалитури опять наливался бешенством. – Дело совсем в другом. Допустим, мы будем стреляться… От меня вам пощады не будет. А вы, тряпки, не станете меня убивать! Это меня не устраивает. Пусть никто не думает, что Вахтанг Шалитури боится смерти. Смотрите! – Он достал револьвер из кармана, разрядил его, высыпал на стол патроны и начал их пересчитывать, приговаривая: – Енки, бенки, сикни, са, енки, бейки, сикни – вон!
Патрон, на который, по условиям игры, пал жребий, Шалитури вложил обратно в револьвер. После этого он взвел курок и обвел взглядом всех сидящих за столом.
Я не мог понять, что он задумал, да и другие тоже смотрели на него с недоумением. Только Элизбар Каричашвили хорошо знал, что может выкинуть его приятель. Он схватил Шалитури за руку, в которой был зажат револьвер.
– Знаешь, довольно! – сказал он с раздражением. – Когда-нибудь эта игра кончится плохо. Не лезь на рожон… Если тебе хочется свернуть себе голову, выйди в сад, там никого нет, тихий вечер, легкий ветерок, деревья шелестят…
Шалитури грубо оттолкнул Каричашвили. После этого он ударил ладонью по барабану револьвера, цилиндр завертелся, в этот момент он приставил дуло к виску и нажал пальцем курок… Выстрела не было, револьвер чихнул, барабан остановился. Шалитури спрятал револьвер, сел за стол и почему-то начал торопливо есть.
