рядом с ними комтуры: Грудзяцкий, Старогродский, Энгелсбургский, Нешавский, Бродницкий, Глуховский, Гневский и другие, все, кроме троих только: великого госпитальера Ордена, комтура Гданьского и Балги; двести рыцарей, шестьсот братьев и кнехтов, сорок тысяч люда лежало на поле под Грюнвальдом. Весь лагерь достался в руки неприятеля.
Говорили, что Ягайло поклялся полностью уничтожить Орден, что схваченых рыцарей обазглавили, что послали в замки, дабы они сдавались на королевское имя. Самые разнообразные чувства делили народ и жителей на части: расположенных к крестоносцам или ненавидящих их господство. Втайне радовались не одни, но явно тревожились все. В войне виновный и невиновный падают жертвой.
Тот парень стоял ещё у ворот, когда показались идущие улицей под замком две женщины. Были это жена бургомистра и незамужняя её сестра, обе хорошо знакомые Носковой, а переодетый парень был ни кем иным, как сбежавшей с поля и разъярённой от боли и волнения Офкой.
Любопытные женщины осторожно первыми подошли к молодому человеку, дорожный наряд которого выдавал, что недавно он, очевидно, прибыл издалека. Кроме того, стража в воротах показал им его, с тем чтобы чего-нибудь могли узнать.
Бургомистрова, прославленная пани Шютц, женщина средних лет, красивой полноты, предивно откормленная на белых булках, наряжена была так, как подобает её состоянию. Другим панам мещанкам закон запрещал носить много дорогих украшений и браслетов, но жена должностного лица могла их себе позволить. Так, на шее и груди было немеренно золотых цепочек и чёлко, вышитый золотом, на голове. Немного скромней была одета сестра Гизелла, она имела широкое платье, поясом подтянутое на бёдра, чтобы не волочилось по земле.
Обе сударыни беспокойно приблизились к юноше, который сразу отступил перед ними, когда госпожа Шютц крикнула, присматриваясь к нему:
– О! милосердный Иисус! Если бы я не знала, что достойная Носкова больше детей, помимо одной дочери, не имеет, или, если бы я её смела заподозрить, сказала бы, что это брат Офки, или, что не сочетается, она сама в мужском наряде. Или меня глаза обманывают!
Гизелла, смотря, заломила руки. Обе казались настолько испуганными, что не смели перемолвиться, когда вдруг Офка, восстанавливая мужество, подошла к Шютцевой.
– Не удивляйтесь и не пугайтесь, – сказала она, – ужасные вещи творятся, ужасные виды также должно переносить глаза. Это ужас, что я в мужской одежде, одна!
– Это Офка! Офка! – вскрикнули обе.
– Тихо, снисходительнейшая пани Шютцова, и, если позволите, отдаю себя под вашу опеку.
– А ваша матушка, о дитя моё?
– Мать далеко, далеко… Разрешите мне идти с вами? Малость отдохну у вас?
– Где же сегодня кто может отдыхать, – прервала бургомистрова, – иди же с нами, иди. В самом деле, когда бы меня мой Шютц, хоть в такое неспокойное время, под вечер встретил с таким молокососом, мог бы разгневаться. На какого ты милого мальчика выглядишь!
– А! Почему же я хоть не уродлива! – воскликнула Офка. – Такое для меня бремя – этот мой пол.
Вскрикнула, слыша это богохульство, пани бургомистрова и потащила за собой Офку. На улице на них, проходящих, никто не обращал внимания. Царило непередаваемое замешательство. Старый Шютц, супруг её светлости, находился в замке при Плауне; население, как неспокойное море, волнами текло и отплывало к внешним стенам. Тяжёлые возы волочились к городу и из города, каждую минуту проносились всадники, маленькие кучки кнехтов поспешно уже отовсюду собирались, направляясь в крепость. Бедняки почти все вылезли на рынки и на дороги, чувствуя, что тяжесть этих поражений целиком на них, как обычно, падает бременем. Всё это представляло движущуюся картину, грустную и пророчащую что-то ещё более ужасное.
Бургомистрова, горя любопытством, вела за собой Офку. Недалеко от ратуши стоял дом господина Шютца. Более видный, чем другие, был он построен, однако, по местному способу из кирпича и дерева. На его стенах, в различных пересекающихся друг с другом линиях вырисовывался остов деревянного здания, верхний этажик которого немного выскакивал на улицу, а под ним широкие окна и дверь были заняты магазинами. Над одним из них висели гигантские ножницы, обозначающие обрезчик сукна, над другим латунные медницы, отполированные как золото, служили вывеской цирюльнику.
У него уже горел свет и толпа людей шумно рассуждала, а через полуоткрытое окно раздавалась громкая речь и патетичные жалобы. По лестнице, перила которой были красиво украшены резьбой и столбиками, вошли они в комнаты госпожи Шютцевой. Офка, едва попав сюда, упала на первый стул, пряча лицо в ладонях.
– Дитя моё, выпей немного, это тебя освежит, – воскликнула бургомистрова, неся в кубке немного вина. – Как же ты могла броситься на это и дать переодеть себя так подло.
– Милостивая сударыня, – сказала Офка, словно пробудившись, – говорить о том уже слишком поздно, как это и почему произошло! Какое-то безумие охватило меня, я забыла, что место женщины у прялки, я думала, что пригожусь на что Ордену и сумею послужить ему.
– А как же ты ему служить могла? – ударяя в ладони, прервала Шютцова. – Ни сила, ни головы.
– Но сердце имела и имею, дорогая пани, – отозвалась Офка. – Видно, у меня было предчувствие этих бед.
– И мать тебя отпустила?
– Я не спросила у матери.
– Ошалела бедняга! – с жалостью промолвила Шютцова, а сестра повторила это за ней. – Ошалела. И где же ты плутала?
– А! Моя госпожа, – крикнула Офка, – я была там, куда ни одна женщина не смела бы сунуться, на том ужасном побоище, среди той битвы, от которой мертвело сердце; смотрела, плакала и бесилась от гнева на мою слабую руку.
Женщины стояли при ней онемелые.
– Взяли меня как в неволю в лагере Ягайлы, дядя ксендз искал беглую и поймал. Среди битвы я вырвалась от них, слуга, что был со мною, подал мне коня. Я хотела, видя это страшное поражение, первая здесь о нём известить, я полетела одна, не ведая, что делаю. Один слуга следовал за мной, упал с конём под Мальборгом и не встал.
Она говорила и очи её горели.
– Женщины слабы. Да, руки для боя мы не имеем, но выдержать можем больше, чем они… голод, жару, зной, пытки, когда сердце прикажет. Орден нужно спасти! Спасти Орден!
– Во Имя Отца и Сына! Моя Офка! – прервала бургомистрова. – Но это не наше дело. Молиться, очень хорошо, но что же больше? Тут нужны железо и руки.
– А! Нет! – крикнула Офка. – Железо сокрушилось, руки онемели на века; нужно хитрости, совета, предательства, лукавства…
– У бедняги в голове помешалось, – промурлыкала госпожа Шютцова.
Офка перестала говорить.
– Моя госпожа, – сказала она после долгого молчания, которого женщины прервать не смели, – если бы ты видела этот
