маленькими шатрами на установленных менсах читали траурные мессы за души погибших.
Рыцарство после вчершнего дня, хоть на многих доспехах были видны свежие знаки копий, хоть имели на руках много поломанных щитов, хоть ни у одного шлем на голове хорошо не держался, выступило, как на праздник и на показ, очистив позолоту и достав у кого что было наилучшего: золочённый пояс, цветные бинды, цепочки и мечи самые красивые.
Вскоре после окончания богослужения, которое слушала вся армия, повёл король наипервейших панов за собой под большой шатёр, в котором были расставлены столы для пиршества. Оно хоть и королевским могло называться для тех, что в нём участвовали, роскошью вовсе не выдавалось, а, скорее, было простым и невзрачным, хотя тевтонские возы доставили к ней изысканнейшие запасы. Жаркое, полевки, плацки, пиво, мёд и вино расставили на столах. Брал, кто хотел и как мог. У отдельного стола на возвышении сидел Ягайло, рядом с ним находились Витольд, мазовецкие князья и племянники.
Как пан ласковый и человечный, велел он также позвать к столу взятых в плен Конрада, князя Олесницкого и Казимира Шецинского, которые вовсе на празднество быть позванными не надеялись, а когда привели, он даже не упрекал их, не показывал гнева, сочувствуя их унижению. Они в самом деле сели к столу, но не отзывались, не ели, так как их сжигали обращённые на них очи.
Остаток этого дня также отдыху не посвятили, ибо большое количество пленников надлежало переписать и распорядиться ими, чтобы не обременяли войско. Король заседал под шатром на стуле, где ему каждый представлял своих пленников, а потом шёл с ними к писарям, которых более десяти человек сидело за столами и переписывало их, в соответствии с землёй, к которой принадлежали, отдельно пруссаков, хелмиан, лифляндцев, чехов, моравов, силезцев, баварцев, мисниаков, австрийцев, надрейнчиков, швабов, фризов, лужичан, тюрингцев, поморян, шецинян, кашубов, саксонцев, франконцев, вестфалов, потому что из такой разной дружины состояло это крестоносное войско, вербованное по всей Европе. Однако большинство обычного люда было из Силезии и Чехии.
Трудно их было держать связанными или вести за собой, таким образом, отобрав оружие, пришлось их обязать присягой, что на святого Мартина в Кракове предстанут перед судьями, и на рыцарское слово их должны были отпустить почти всех. Маршал Збигнев из Бжезия и краковский подкоморий Шафранец взяли с них слово.
Когда дошло до этого появления пленников, Анджей Брохоцкий также привёл кучку своих, а между иными и того графа Дингейма, который носил на щите его герб, человека молодого, но с избыточной уверенностью в себе и дикого. Этого, что даже в неволе с ним спорил и беспокойного был ума, а пан Анджей терпеть не мог, чтобы кто-нибудь нос перед ним задирал, хотел себе пан Брохоцкий сохранить.
– Наисветлейший пане! – сказал он. – Всеми невольниками пусть распоряжается ваше королевское величество, как воля и милость, но этого одного немчика я бы попросил для моей потехи.
– А что же с ним предпримешь?
– Не знаю, может мне зброичку будет чистить, но я должен парня научить смирению; притом, носит щит, такой как мой, должно быть между нами какое-то сродство.
Король посмотрел на парня и поманил рукой, после чего Брохоцкий его сам привёл отдельно. А имел он с ним немалые проблемы, так как немец рыцарского слова дать ему не хотел. Разговаривали они друг с другом ломаным языком, ибо Дингейм по-польски, долго сидя у крестоносцев, где бывал разный люд, что-то лизнул, а пан Анджей вроде знал немецкий. Таким образом, они столько понимали, что когда один другого обругивал, могли друг на друга сердиться.
– Как меня взяли, – говорил Дингейм, – так держите; чтобы я дал вам слово, этого не дождёшься. Когда смогу, убегу.
– А я, когда догоню, убью.
– Это разумеется, – говорил Дингейм.
– Связать тебя прикажу.
– Ежели у вас, в вашем рыцарстве, годится связывать опоясанного, делай, что хочешь.
И так целые дни они друг с другом проводили, но у Брохоцкому, когда было в чём упрекнуть, даже чёрные глаза светились.
Он сказал себе, что не отпустит его, пока не покорится.
Было у него, поэтому, в шатре и отряде два ненужных рта, потому что ксендза Яна он задержал при себе и пленника. Ближе к вечеру того дня, когда ксендз Ян вернулся с похорон в Тимбарге, а Брохоцкий отдыхал под шатром, начался разговор о беглом юноше, на самом деле о несчастной Офке, к которому Дингейм сначала не очень прислушивался. Лишь когда пару раз и фамилию Носковой и имя Офки вспомнили, насторожил уши.
Совсем не расспрашивал в разговоре никого этот пленник и молчал, как пень, пожалуй, Брохоцкий насильно слова из его уст вырывал, в этот раз, однако, о Носковой он сам спросил ксендза.
– Знаете ли вы её? – спросил старик.
– Очень хорошо, потому что я в Торуни при Сайне долгое время воевал и при его предшественнике, следовательно, нет каменицы и угла, которые мне были бы неизвестны.
Ксендз Ян ему что-то на это коротко сказал, когда тут же тот начал спрашивать об Офке, что бы с ней случилось, и что это было за неразумное её приключение, о котором он услышал.
– Смотрите-ка, – сказал пан Анджей, – девушка ему приглянулась, непромах.
Поняв это, Дингейм помрачнел и замолк. Однако через минуту ксендз Ян заговорил снова, рассказав ему вкратце приключение этой одержимой и какую беду от неё имел.
Дингейм сильно задумался.
– И не знаете, что с ней сталось? – спросил он.
– Во время самой битвы, вероятно, выскользнула и пропала.
Дингейм вскочил с пенька, на котором сидел у двери, сильно взволнованный.
– В той неразберихе, – сказал он по-немецки ксендзу Яну, – легко могло случиться, что её где-нибудь какая челядь убила.
Он заломил руки.
Брохоцкий на него посмотрел, ничего не говоря.
– Я хорошо знал Офку, – говорил Дингейм, – она всегда была дивно самовольной и смелой, чем это подобает женщине; не было в Торуни ни среди мещанок, ни среди дворянок такой красивой и благоразумной девушки… настоящий цветок. Ежели, упаси Бог, она убита, хотя бы христианские похороны положены.
– А где же и кто её будет искать? – изрёк Брохоцкий.
– Я бы пошёл, – отозвался пленник.
– Да, – прервал пан Анджей, – чтобы больше назад не вернулся! Из этого ничего не выйдет, слова мне дать не хочешь, поэтому тебя пешим не отпущу.
– На этот раз я даю рыцарское слово, что вернусь.
– А, это его припекло! – сказал Брохоцкий. – А, ну лучше бы я тебя сопровождал, поедем вместе; ксендз будет тем временем молиться.
Дингейм сам пошёл, чтобы подали коня,
