конце концов обессиленная Бона, вместо того чтобы броситься на стул, бросилась на пол и гневно рыдала.
– Слушай, – сказал Сигизмунд серьёзно, – если твоё безумие даст тебе понять разумные слова. Не думай, что я сдамся там, где речь идёт о будущем моего единственного сына и снохи, которую я любил, как собственного ребёнка. Ты хочешь разделить связанный Богом брак… я не допущу этого. Покажу тебе, что я тут пан, и быть им должен.
На мгновение утихнув, когда он говорил эти слова, Бона вскочила с пола и иронично рассмеялась.
Этот неожиданный, ужасный смех пронзил бедного Сигизмунда, как страшнейшая угроза, он побледнел, закачался, замолчал. Ничего не говоря, Бона смерила бессильного старца глазами, гордо выпрямилась, поднимая голову, скривила губы и безучастно сказала:
– Что-нибудь ещё хочешь мне поведать? Твоих угроз я вовсе не боюсь. Я люблю своего сына и, пока жива, буду его защищать.
– Что ему угрожает? – проговорил король гневно. – Что?
– Жизнь с ненавистной, с навязанной, с отвратительной женщиной, которая будет здесь шпионом и служанкой императора и своего отца, моих врагов, и Изабеллы.
– Ты могла бы завоевать их как союзников, а делаешь своими врагами.
– Потому что они никогда ничем иным быть не могут и не будут, – воскликнула Бона. – Тебя, выжившего из ума старца, они обманывают, меня не смогут.
Сигизмунд снова приказал молчать, а королева отвечала ему смехом.
Перепалка и ссора, наверное, продолжились бы, если бы в дверь не начали скрести.
Королева бросила на неё гневный взгляд, не понимая, кто мог так дерзко ломиться, когда она разговаривала с королём. Однако же Сигизмунд легко догадался, что это ни кто иной, как доктор. Как ни странно, не обычный доктор короля, но лекарь королевы Николо Катиньяни; появилось его бледное, длинное лицо, обрамлённое чёрными волосами, простыми космами спадающими на плечи, и сказал по-итальянски королеве, что Сигизмунду в эту пору нужен отдых.
Хотя обычно советы и наказы Катиньяни Бона слушала, в этот раз она была слишком возмущена, чтобы молча принять предостережение.
– А зачем же меня сюда звали? – сказала она наполовину доктору, наполовину мужу. – Я вовсе не думала прерывать его спокойствие. Мне приказали прийти, как ребёнку, чтобы его отругать.
Король шикнул, ему не понравилось это признание перед чужим – но Бона никаких тайн от него не имела.
Катиньяни вошёл, совсем без смущения, поклонился Сигизмунду, положив руку на грудь, подошёл к Боне и с уважением, но настаивая, что-то ей прошептал. В итоге сопротивляющуюся, гневную королеву он своим авторитетом сумел склонить выйти.
Чуть дальше от двери ждали каморники со светом, которые ещё всю взволнованную и едва пришедшую в себя королеву хотели отвести в её покои. Она так была ослеплена гневом, что Катиньяни несколько раз был вынужден ей показывать направление, каким нужно было идти.
В покоях её ждал Гамрат, который хотел знать, чем кончился разговор со стариком. Ему не было особой необходимости об этом спрашивать. Достаточно было взглянуть на перекошенное, изменившееся лицо Боны, вылитую голову Медузы.
Это Гамрат выслал Катиньяни, чтобы пресечь слишком долгий спор и опасные для обоих вспышки.
Посадив свою госпожу в кресло, итальянец пошёл за лекарством от возмущённой крови и нервного напряжения. Принёс кубок приготовленного напитка; сначала часть его выпил сам, потому что из опасения быть отравленной Бона никогда иначе лекарств и пищи не принимала, и, вытерев рукавом кубок, он подал его госпоже.
Она боялась поднести его к устам.
– Лекарство? Чем оно мне может помочь? Меня преследуют, унижают, угрожают.
Гамрат, успокаивая, прервал.
– Милостивая госпожа, – сказал он, – вам больше угрожают ваши враги. Нужно только, чтобы вы сохранили то хладнокровие, которым мы так долго в вас восхищались. Показать врагам, что их удары до нас достают – это считать их победителями. Они сейчас дрожат, а ваша милость можете над ними издеваться.
Постепенно речь архиепископа вместе с напитком лекаря начала оказывать действие на Бону.
Она вытерла глаза, зажала рот, слушала лесть и думала.
Катиньяни, сделав то, что было его обязанностью, удалился в другую комнату и сел там в ожидании, когда позовут, рядом с девушками, которые были назначены для службы и тоже ждали, когда их позовут.
Из относительно быстрого успокоения Боны можно было заключить, что её резкий эмоциональный всплеск у короля был, возможно, разыгран специально, а гнев был вызван для устрашения, которому Сигизмунд часто поддавался.
– Они настояли на своём, – шепнула Бона Гамрату. – Августу пришлости пойти туда… но тем хуже, тем хуже. Я знаю, что он с отвращением с ней остался. На глазах Елизаветы вы завтра увидите следы слёз. С завтрашнего дня я смогу их разделить. Катиньяни и другие лекари все единогласно говорят, что её болезнь может передаться супругу. Кто знает? При Елизавете старая немка. Я предостерегала, чтобы в кровати ничего не пил. Его могут чем-нибудь отравить, могут использовать чары, чтобы привлечь его к ней.
Гамрат долго не говорил.
– Ваша милость, – сказал он наконец, – вы излишне тревожитесь. Молодой король пан умный, осторожный, владеет собой и не даст себя ни напоить, ни очаровать. Молодая королева, ребёнок, неспособна на это, старая охмистрина здесь слишком чужая и запуганная, чтобы отважиться.
– Надо во что бы то ни стало разделить, разорвать этот омерзительный брак, – прибавила Бона в спешке. – Сперва я постараюсь о том, чтобы выслали Сигизмунда.
– Куда? – спросил Гамрат.
– В Литву, – ответила Бона. – Может, король дал бы ему сначала Мазовию, потому что он ревнует к своей Литве, но я не хочу, чтобы он завладел Мазовией. У меня иные намерения.
Архиепископ покачал головой.
– Когда отправите его в Литву, – сказал он, – а он останется там дольше, об этом донесут в Прагу, отец грозно потребует, чтобы жена ехала с ним. Этому сопротивляться будет трудно. Потеряете с поля зрения их обоих и тогда…
Бона встряхнула руками.
– Ты прав, – воскликнула она, – я не должна их отпускать от себя, но, их обоих тут держа, трудно будет предотвратить, чтобы друг с другом не сблизились. Старый король упрям. У Августа мягкое сердце… в нём может проснуться сострадание. Нужно найти какое-нибудь средство…
Гамрат прервал:
– Ничего иного не вижу, кроме как отправить в Литву или Мазовию, но придёться внимательно следить, чтобы старый король ему туда супругу не послал.
– Можно предотвратить, – шепнула королева. – Буду работать, бдить, мешать.
Сказав это, она положила руку на плечо архиепископа.
– Ты мой друг, ты один! – сказала она. – Ты видишь, в какой я опасности, и поможешь мне предотвратить зло. Пока старый король жив, я тут госпожа. Если сердце Августа и власть над ним
