жаловаться и королеве, но не говорили ли за неё сама её фигура, слёзы, лицо, немота даже?
Бона была на удивление нежной и сострадательной, схватила её за голову, обняла, что-то прошептала и, достав из-за платья драгоценность, вложила её в руку Дземме.
– Видишь, – сказала она, – все ей сегодня приносили подарки, я не дала ничего, специально. А тебе, дитя моё, которую выбрало сердце моего сына, я вешаю на грудь эту мою старую девичью драгоценность, которую Август хорошо знает. Можешь надеть её. Но мужайся, Дземма, мужайся! Слёзы не помогут, потому что никто над нами не сжалится… надо смело бороться. В Августе мы найдём союзника. Я не брошу тебя.
Дземма, плача, целовала руки королевы.
– Глаза себе не выплачь, сердца не порть… этого болезненного ребёнка мы отдадим докторам; нет опасения, что Август её полюбит.
Пошептав ещё на ухо Дземме, Бона поласкала её по лицу, по голове, а монашка Марина, тихо шагая, проводила её в спальню.
* * *
Светало, но всё весеннее небо было затянуто густыми серыми тучами, которые лениво, медленно, казалось, переворачивались с боку на бок.
Иногда на востоке, там, где должно было показаться солнце, из-за тумана появлялся розовый, слабый блеск и синие тучи его моментально заволакивали.
Только ближе к утру в городе и замке сон сморил даже самых завзятых пьяниц и игроков, которые пользовались свадьбой, чтобы напиться и обезуметь. Среди этой тишины только какой-нибудь шорох с лёгким, как дыхание, ветром пролетал в воздухе.
Дверь спальни молодых короля и королевы потихоньку открылась и осторожными шагами из неё кто-то вышел. Вдалеке догорала лампа, за балдахином кровати её дрожь выдавала жизнь.
Кровать была наполовину пустой, а с другой её стороны сидела задумчивая молодая королева, её руки были сложены на груди, волосы распущены. Она была одна. Эту улыбчивую девушку, которая с такой благодарностью принимала подарки и поздравления, трудно было узнать в этом грустном и глубоко задумчивом личике, созревшем словно от прикосновения волшебной палочки. Её глаза неподвижно смотрели перед собой во мрак комнаты, но ничего не видели, не заметили даже приближающуюся на цыпочках, потихоньку, осторожно Холзелиновну, которая, отодвинув занавеску, беспокойными, материнскими глазами искала своего ребёнка.
Няня долго не осмеливалась приближаться – хотела что-то угадать по физиономии. Наконец Елизавета увидела её и жадно вытянула к ней обе руки. Кэтхен подошла, а королева, согласно старой привычке, обняла её белыми ручками за шею, положила на плечо голову и осталась так молча, сомкнув глаза, как бы нуждалась в отдыхе.
Из её губ вырвался вздох.
– А, Кэтхен, – шепнула она, – Кэтхен. Какая ужасная ночь, какой она была длинной! Как я её иначе себе представляла. Он! Он! Тот, которого я с детства так любила, мой господин, мой король должен был первый раз ко мне приблизиться, мы должны были остаться одни. Я приготовилась так сердечно упасть в его объятия и, плача, всё ему поведать. Как я его любила, как скучала по нему, как я теперь счастлива. Кэтхен… он был такой какой-то холодный, остывший, молчаливый, равнодушный… я не знаю, может, несмелый, может, как я, робкий, что закрыл мне рот. Кэтхен… он не осмеливался даже приблизиться ко мне, как же я могла найти отвагу?
Молодая королева вздохнула.
– Но не правда ли? Это так всегда с молодыми супругами?
Холзелиновна ничего не отвечала, а королева сказала после маленькой паузы:
– Может, он не любит меня? Может, он меня боится? Может, он знает, что я иногда впадаю в этот сон, словно уже умершая, и боится, как бы я от волнения не потеряла сознание?
Кэтхен вдруг прервала:
– Ни он и никто из тех, кто тут находятся, не знает об этом, знать не должен; ты должна забыть об этом, не думать, чтобы это не повторялось. Это никакая не болезнь, просто усталость. Сил тебе прибудет, сны от тебя отстанут.
Елизавета задумалась.
– А! Если бы ты знала, – сказала она, – как я постоянно боялась, как бы это не напало на меня рядом с ним, сейчас. Я дрожала и молилась. Когда все вышли, он обратился ко мне, едва был в силах сказать мне, что я, должно быть, очень устала и нуждаюсь в отдыхе. Я смотрела на него, призывая его подойти поближе, он был робок, стоял вдалеке. У него был рассеянный взгляд. Сел на стул рядом с кроватью, голову склонил на ладони… но тщетно делал вид, что не смотрит на меня, я встречала его взгляд. Мне первой заговорить не подобало, ведь правда, Кэтхен? Но я не ложилась, сидела на кровати, повернувшись к нему.
На старом, погрустневшем лице Холзелиновны рисовались беспокойство и тревога, а на глазах показались слёзы. – А, он такой добрый, мягкий, – начала Элизавета, – а такая благородная у него фигура, а такой милый, сладкий взгляд, но очень несмелый. Я точно знаю, что, так же как я, он искал слова, хотел и не мог заговорить, что, возможно, он ждал, чтобы я начала, а мне, бедной, очень не хватало того волшебного слова, которое у меня и у него открыло бы уста и сердце. А завтра, завтра! Будет уже легче… мы уже будем старыми знакомыми… я надеюсь быть смелее, не так будет биться его сердце.
По мере того как королева говорила, лицо Холзелиновны становилось всё более грустным; заплаканная, она начала целовать малюсенькие, белые, застывшие ручки своего ребёнка, положила её на подушку, накрыла.
– Теперь усни, – воскликнула она – отдохни, потом тебя снова разбужу на этот мученический праздник, а ты и так уже все силы исчерпала.
Кэтхен минуту подумала.
– Молодой король, – сказала она, – поступил очень умно. Велел отдохнуть, даже не начал беседы, чтобы тебя не мучить, сидел на страже. Нужно его слушать.
– Он меня любит? Не правда ли? – воскликнула королева. – Он меня любит так же, как я его?
– Любит, любит, дитя моё, – подтвердила воспитательница, – но любовь должна постепенно осмелеть и объявиться, это рыцарское право. Он даёт тебе время, чтобы ты освоилась с ним, привыкла, стала доверять.
Елизавета слушала. Она так хорошо знала свою старую охмистрину, что начала её подозревать в небольшом преувеличении, только в желании утешить.
– И любовь поначалу всегда такая холодная? – спросила королева.
– Спи, моя королева, спи, наберись сил, чтобы завтра у тебя был румянец, – прервала Кэтхен. – Не тревожься, ни о чём не думай, всё будет благополучно, пойдёт удачно, потому что нет человека на земле, который не узнал бы тебя, моё дорогое сокровище, не оценил бы, не полюбил.
Она склонилась над ней, начала снова
