Камер-лакей одел Павла, подал воды умыться и принес ему чай с сухарями. Мальчик хлебнул из чашки, поставил ее и поспешил к Панину.
— Ваше высочество изволили искать Порошина? — сказал Никита Иванович. — Я должен просить вас не упоминать более этого имени. Полковник Порошин состоять при вас дальше не будет. Он отправлен к армии.
Павел растерянно глядел на гофмейстера.
— Отчего же так? — наконец спросил он.
— Полковник Порошин не оправдал доверия ее величества, — официальным тоном ответил Панин. — Он вел подневные записки, куда вносил сведения, составляющие государственную тайну. И ваше высочество теми записками были недовольны, как о том сказывали мне.
Мальчик заплакал.
— Выходит, я виноват, что Семена Андреевича отослали? Я… Обещал никому о записках не рассказывать — и слова своего не сдержал, царского слова! А почему? На Порошина все наговаривали мне — завидовали, что я его люблю. И он того стоит, он лучше всех… — Павел остановился на секунду и добавил: — После вас, Никита Иванович.
Панин про себя усмехнулся.
— Не огорчайтесь, ваше высочество. Тут нету вашей вины. Такова державная воля государыни, — стало быть, не ропща, будем ее выполнять.
Павел, утирая слезы, потихонечку всхлипывал.
— К тому же, — продолжал Панин, — есть и важные политические обстоятельства. Ее величество намерены со временем вас призывать к себе для слушания дел, дабы вы к правительству привыкали. В присутствии Порошина государыня того учинить не смогла б. Вы бы ему рассказывали — или он вас допрашивал бы, — какие дела решали, все заносил потом в журнал и читать давал в народ. Разве это при благоразумном правлении дозволяется?
— Нет, — уверенно проговорил Павел. — При благоразумном не дозволяется.
— И я так думаю, — поддержал Панин. Он понял, что настала удобная минута для того, чтобы объяснить великому князю политическую перспективу. — Государыня желает допустить вас отчасти к правлению. И я долгом своим почитаю предупредить, что служба, ожидающая вас, будет-таки тяжеленька. Главная беда в том, что в России нет фундаментальных законов. Есть лишь законоположения, и они подвержены самовластию не только самих государей, но и злонамеренных людей, иногда к престолу приближающихся. Между тем без фундаментальных законов непрочно состояние государства и государя. По его желанию можно в один час разрушить установления всех предшественников, да и сам он может разрушить сегодня то, что созидал вчера. А гражданам фундаментальные законы обеспечат вольность и право собственности. Всякий волен будет делать все то, что позволено хотеть, произвола власти никак не опасаясь. И не законы Сенат будет приноровлять к нраву государя, а нрав его станет приспособляться к законам, и деспотом стать не сможет он, если б того и пожелал.
— А мой отец деспотом был? — вдруг спросил Павел.
— Покойный государь, ваш батюшка, — уклонился Панин от прямого ответа, — принялся было заводить в России порядок, но стремительное его желание насадить новшества помешало ему спокойным образом действовать. Прибавить следует, что неосторожность, может быть, существовала в его характере и оттого делал он многие вещи, производившие дурное впечатление. Против него начались интриги, они его погубили. А всем начатым заведениям его завистники постарались придать порочный вид.
Панин лукавил. Он слишком хорошо знал, что никакого порядка покойный Петр Федорович заводить не стремился и что императрица Елизавета Петровна считала его непригодным к правлению. Однако, всегда неохотно принимавшая решения, она в последние годы и месяцы жизни предпочитала вообще не высказывать никаких мнений. Фаворит ее Иван Иванович Шувалов как будто бы находил, что лучше всего не пускать Петра Федоровича на трон и выслать его из России, а царем сделать Павла Петровича, мальчика тогда по седьмому году. Неясно было только Шувалову, как поступить с матерью малолетнего царя, Екатериной Алексеевной, — отправить ее за рубеж вместе с мужем или оставить в Петербурге на предмет регентства?
Панин, которому Шувалов рассказал о своих соображениях, одобрил их и заверил, что императрица Елизавета, если ей предложить, непременно согласится прогнать Петра Федоровича, а его жену и сына оставит.
Шувалов не сумел поговорить на эту тему с умиравшей Елизаветой Петровной, и Панин вознамерился самостоятельно провести свою идею — Петра Федоровича устранить (как — еще предстояло подумать), престол передать Павлу, при нем создать дворянский совет, верховный правительственный орган, а Екатерину назначить регентшей.
Не знал Панин при этом, что рядом с ним и другие люди готовили переворот — братья Орловы, поднимавшие против Петра Федоровича гвардию. На престоле они желали видеть Екатерину, а сила у них была покрепче панинской.
Нельзя также забывать, что в то время уже обитал в Петербурге граф Алексей Бобринский, сын Екатерины и Григория Орлова, родившийся одиннадцатого апреля 1762 года, и что отцу приходилось думать о его судьбе наравне с собственной.
Панин и не забывал ни об Орловых, ни о графе Бобринском, однако по мере того, как планы его наталкивались на новые трудности, он с новым упорством брался за их продвижение.
— Мой отец не был деспотическим монархом, — сказал Павел, — но ему не дали царствовать. Кто? Почему? Об этом я еще буду знать. А все-таки, Никита Иванович, отчего в других европейских монархиях государи царствуют и вступают на престол спокойно, по порядку, один за другим, а у нас в России так не происходит?
— Оттого, ваше высочество, что повсюду наследственность престола в мужском поколении служит охраною народам и надеждою государям. В этом заключается главное различие между монархиями европейскими, — например, шведскою, — и монархиями, если не сказать — деспотиями, варварскими. В России порядка наследия не установлено. Государь избирает себе преемника по своей воле, и это содержит причину заговоров и козней.
— Верно, — сказал Павел. — Но что же нам делать? К такому обыкновению в России привыкли, и трудно будет здесь что-либо изменить. Я помню, кто-то у нас за столом говорил, что русские больше любят видеть на престоле юбку, нежели военный мундир.
— Но когда выпадет случай, отчего же не попытаться изменить дурные обычаи, ваше высочество? — спросил Никита Иванович, внимательно глядя на мальчика.
Лицо Павла горело, глаза блестели. Разговор необычайно взволновал его: первый раз Никита Иванович беседовал с ним откровенно и дружески о предмете, который казался ему бесконечно значительным и важным. Дело-то шло — и Павел отчетливо понимал суть — о его собственной судьбе, как законного монарха России.
— В России, — говорил Панин, — должна быть форма государственного правления монархическая, как принято во всем разумном свете. И право наследования престола по правилам таково: первородный сын от первого брака владеющего монарха, за ним первый внук от его первого сына и другие внуки в порядке рождения, предпочитая всегда мужеский пол женскому. За кончиной первого сына и пресечения рода с ним — второй, третий сыны. А уж если нет мужчин, то первородная дочь. Таков должен быть фундаментальный закон, ваше высочество, и тогда порядок наследия у нас утвердится.
— Значит, если бы мы этот закон соблюдали, — сказал Павел, — то я…
— То ваше высочество, — подхватил Панин, — теперь были бы царствующим самодержавным государем в России.
— Теперь… Самодержавным… — пробормотал Павел.
Соблазненный видением, он забыл о Порошине.
4
День был еще не кончен. Порошин шел из Кремля, а его обгоняли и навстречу ему поднимались знакомые петербуржцы из свиты императрицы, прибывшие с нею в Москву. Слово с одним, два слова с другим, — о себе Порошин не говорил ничего, в ответ на вопросы отшучиваясь, — и он собрал полный букет столичных новостей, важных и пустяковых.
Порошину были нужны известия о двух-трех людях. Их он вбирал в память, чтобы на досуге обдумать, а потоки иных сообщений пропускал без внимания.
Анна Петровна Шереметева с другими фрейлинами сопровождает государыню и сейчас в Москве. А что, говорят, будто Порошин ей доставил какое-то огорчение, слух об этом дошел до императрицы и он должен был покинуть дворец? Нет, не доставлял? А люди уверяют… Вот сплетники!
Никита Иванович Панин, по-прежнему и обер-гофмейстер и первоприсутствующий в Иностранной коллегии, заключил недавно с английским посланником Макартнеем торговый договор, чем очень доволен, считает, что перехитрил англичанина. Когда только успевал он вести переговоры? Это дело долгое, а всем известно, что Никита Иванович без памяти влюбился в Анну Михайловну Строганову. Она в разводе с мужем. Панин в Петербурге все время проводил у нее, и теперь в Москве она каждый день его принимает. В коллегию не ездит, бумаги запустил — и тем будто бы теряет уважение императрицы. Стыдно так вести себя министру, да еще и воспитателю наследника престола!
