Понятно, что мы сюда пришли напрасно, потому что ничего нового этот проклятый Клавдий нам не открыл — то, что заговор существует, я знал и без него. Туллий Сабон, конечно, не главное лицо, за ним стоят Сенаторы, но что мне за толк знать, кто именно, если її не могу, да и не желаю ничего предотвращать.
Я встал, Сулла и Клавдий встали тоже. Мне хотелось вытащить меч и прикончить Клавдия тут же — просто так, потому что мне было противно на него смотреть. Если бы не игра, которую я задумал и которую должен был тонко и осторожно вести! Но разговаривать с Клавдием мне не хотелось, и я посмотрел на Суллу. Сулла понял мой взгляд, утвердительно кивнул и, обращаясь к Клавдию, сказал:
— Император доволен тобой и желает по-настоящему отблагодарить тебя за преданность. Ты станешь командиром преторианцев вместо Туллия Сабона. Император полагает, что это достаточная для тебя награда. Ты понял?
— Да, император, — дрожащим голосом проговорил Клавдий, почему-то глядя не на меня, а на Суллу, будто это он, а не я был императором. Я заметил, что такой взгляд Клавдия приятен Сулле, и тогда же подумал: «Хорошо, ты еще успеешь побыть императором!»
А Сулла, ответив благосклонным кивком на слова Клавдия, продолжил:
— Ты должен вести себя умно, мой Клавдий, и ничем не выдать себя. Пусть заговорщики думают, что ты с ними. Прояви осторожное рвение, словесно поноси императора — император дозволяет тебе это, — но будь начеку и обо всем доноси мне. Осторожность и преданность — вот самое главное, и в скором времени ты сам станешь командовать гвардией. Теперь иди, как бы нас не увидели вместе.
И он величественным жестом отпустил Клавдия. Тот низко склонился перед ним и, пятясь, исчез в темноте. И Сулла, и Клавдий вели себя так, будто меня не было здесь и будто я не был императором. Мне не понравилось такое поведение Суллы, но я промолчал, и, когда на обратном пути Сулла стал говорить мне, что вел себя так, чтобы раскрыть заговор и подавить его как можно быстрее и успешнее, я благосклонно кивнул. Я кивнул, передразнивая поклон самого Суллы, но он либо не заметил этого, либо не хотел замечать. Впрочем, было темно.
Когда мы вернулись во дворец, я совершенно продрог и никак не мог согреться: ни вино, ни горячая ванна почему-то не помогали. Я боялся, что заболею — это оказалось бы сейчас хуже всего: времени для решительных действий мне было отпущено мало. Сулла суетился возле меня, стараясь помочь, заглядывал в глаза, и, как я ни был плох, я все-таки понял, что его игра в императора во время разговора с Клавдием была не одна лишь игра, то есть, может быть, была совсем не игра. Это я понял, но только не мог понять, как это осторожный Сулла не смог удержаться, и решил с грустью, что мои дела и в самом деле очень нехороши, а власти у меня, может быть, и нет совсем.
Как бы там ни было, я сделал вид, что ничего не произошло, и велел Сулле прийти ко мне утром для разговора, а сам лег в постель. Заснуть я не мог долго, дрожь била все тело нещадно. Но при этом — что очень странно — мысли мои оставались ясными. Более ясными, чем обычно. И, пролежав полночи не сомкнув глаз и борясь с дрожью, я детально продумал весь план своих дальнейших действий. И лишь только план этот ясно предстал перед моим внутренним взором, как дрожь оставила меня, и я уснул.
Утром я чувствовал себя бодро, а следов вчерашнего недомогания не было вовсе. До прихода Суллы я еще успел поработать некоторое время со своим секретарем, то есть заняться так называемыми государственными делами, чего не делал давно. Все это время удивление не сходило с лица секретаря, а я, напротив, был серьезен и сосредоточен. Знал бы он причину такой моей серьезности, он бы удивился еще больше.
Лишь только вошел Сулла, я поманил его в самый глухой угол комнаты и отпустил секретаря. Он как-то странно вглядывался в мое лицо, но я делал вид, что ничего не замечаю.
Мы сели, и я попросил его высказать свои соображения по поводу вчерашнего свидания с Клавдием. Он стал довольно пространно рассуждать о возможностях подавления заговора и наказания заговорщиков, причем советовал мне впрямую обратиться к народу.
— За помощью? — спросил я.
Он почему-то смутился, увел взгляд в сторону и стал говорить, что народ любит меня, почитает как бога и не даст в обиду и что, поступив так, я разом лишу заговорщиков их, так сказать, социальной опоры.
— Ты думаешь, — сказал я ему, когда он закончил, — что у этого жалкого Туллия Сабона есть социальная опора? Разве ты не знаешь, что он совершенный дурак и животное? И разве ты не знаешь, что он в заговоре только потому, что у меня уже нет власти? О какой же социальной опоре тут может идти речь, мой Сулла!
Он смутился еще больше, и тогда я неожиданно выговорил:
— Я знаю, мой Сулла, что ты хотел бы побыть императором. Я говорю «побыть», потому что быть им ты все равно не можешь.
Сулла испуганно посмотрел на меня — он понял, что я знаю все. Я усмехнулся и положил ему руку на плечо.
— Нет, нет, — проговорил я как можно ласковее, заглядывая ему в глаза (при этом он старательно отводил взгляд), — я говорю это тебе не для того, чтобы уличить. Я все понимаю, потому что когда-то и сам я мечтал стать императором. Ты не должен бояться, я хочу помочь тебе. Ты сможешь побыть императором, а при удачном стечении обстоятельств… Но не будем загадывать, а подождем.
Испуг на его лице сменился недоумением. Я не стал томить его и рассказал о своем плане ухода в другую жизнь.
— Но для начала меня должны убить, — пояснил я, — вернее, должны думать, что убили. Я все предусмотрел, мы устроим празднество смерти бога, то есть меня. Смерти здесь, на земле, и воскресения там, на Олимпе. Но об этом я тебе расскажу позже. Сейчас главное — побудить заговорщиков действовать в нужное нам время. Придется пожертвовать Клавдием, тем более что он мне противен. Я приглашу Туллия Сабона.
Я видел, что Сулла в смятении и мало что понимает из моих объяснений. Не скрою, мне нравилось смотреть на него такого, растерянного, непонимающего. Скажу больше — жалкого. И скорее для полноты собственного удовольствия, чем по делу, я сказал:
— Тебе все равно некуда деваться, мой Сулла. Бежать и таиться? Нет, тебя все равно разыщут и убьют. Так уж сложились наши судьбы, что моя смерть тянет за собой и твою. Поэтому мы умрем вместе — я имею в виду: для всех других. Сами же мы станем жить другой жизнью. Жизнью вольных и свободных людей. Вспомни о «братстве одиноких». Мы с тобой будем этим братством.
Сказав это, я пояснил Сулле, что от него сейчас требуется. Он должен тайно выехать из Рима (для отвода глаз, официально, я придумаю для него некое дипломатическое поручение) и спрятать в указанных мною местах некие суммы денег, которые нам понадобятся в нашей другой жизни. Денег этих хватит еще на три жизни, а то и на четыре. Скорее всего мы их не проживем, но кто знает!..
— Надеюсь, мой Сулла, у тебя не возникнет мысли бежать с этими деньгами. Если ты не вернешься к назначенному сроку, я стану искать тебя повсюду, и тогда… Но ты понимаешь меня.
Теперь я видел, что Сулла понимает, и снова потрепал его по плечу. О боги, и этот человек когда-то считался моим учителем! В эту минуту я пожалел, что расстаюсь с императорством, потому что более мудрого правителя, чем я, Рим себе отыскать не сможет. Впрочем, судьба Рима меня уже мало интересовала.
Я отпустил Суллу. Я все решил для себя. Если Сулла обманет, я останусь императором только для того, чтобы поймать и наказать его. Я придумаю такую казнь или такие казни, от которых содрогнутся не только люди, но и небо. Чем не цель жизни и не цель власти! Чем это деяние хуже какого-нибудь нового завоевания для Рима? Мне нет дела до Рима, и тщеславие уже давно не снедает меня. Уважение других, преклонение, почести — что все это стоит по сравнению с настоящим удовлетворением от самого себя. Я и есть Рим, а за границами моего тела заканчивается и он. Кому дано это понять и оценить? Никому. Следовательно, настоящая власть и настоящее удовлетворение нечто совсем другое, чем это принято у людей. Потому-то их поклонение совершенно ничего не стоит.
Сулла уехал, а я пригласил к себе Туллия Сабона. Мы не виделись с ним с тех пор, как со мной случился этот припадок на пире у Агриппы. Не знаю, возможно, он полагал, что я совсем развалился. По крайней мере, вошел он ко мне как хозяин, громко топая и бряцая амуницией — этОт идиот в любых случаях одевался так, будто был в походе. Может быть, и спал он, не снимая доспехов.
Его трудно было чем-либо смутить, но, увидев меня, он смутился. Я встретил его, сидя в кресле в свободной, даже расслабленной позе, с ленивым, почти равнодушным выражением на лице. Впрочем, я в самом деле был спокоен, и мне не особенно пришлось притворяться.
— Рад видеть тебя, мой Туллий, — проговорил я, не предлагая ему сесть, — что хорошего ты можешь мне сообщить? Как дела в Риме, каково настроение у твоих гвардейцев? Рассказывай, рассказывай, я внимательно слушаю тебя.
