— Рад видеть тебя, мой Туллий, — проговорил я, не предлагая ему сесть, — что хорошего ты можешь мне сообщить? Как дела в Риме, каково настроение у твоих гвардейцев? Рассказывай, рассказывай, я внимательно слушаю тебя.
Он плохо умел скрывать свои чувства и смотрел на меня с настоящим удивлением. Для полноты впечатления я еще зевнул с протяжным и сладким стоном.
— Ну, что же ты! — поторопил я его, впрочем, без всякого нетерпения. — Говори, говори, не стесняйся, император внимательно слушает тебя. Может, у тебя какие-то неприятные для меня известия? Но не бойся, говори прямо.
Туллий еще помялся некоторое время и только после моего повторного приглашения сумел что-то произнести. Он невнятно промямлил, что все в порядке и он не знает, какие неприятные известия император имеет в виду, — у него, мол, никаких сведений нет.
— Да, мой Туллий, — сказал я, многозначительно помолчав, — ты даже себе представить не можешь, как я люблю и уважаю тебя — твою преданность и твои воинские заслуги. Потому что если бы этого не было, — тут я сделал паузу, еще более многозначительную, и, подавшись вперед, закончил: — Если бы этого не было, мне пришлось бы сурово наказать тебя, и отставление от должности в этом случае было бы самым милостивым с моей стороны наказанием. Ты это должен иметь в виду.
Я смотрел на него снизу вверх и изображал лицом переход недовольства в гнев — плавный, естественный и одновременно страшный переход. Воистину, не устаю повторять, что я был великим актером, потому что сообразно с изменением моего лица изменялось и лицо Туллия: настороженность перешла в неуверенность, а неуверенность в страх.
— Я не понимаю, — сказал он глухо, и голос его дрогнул настолько, что мне показалось, сейчас раздастся всхлип, — чем я мог прогневить императора. Я — преданный солдат, неоднократно доказавший…
— Оставим это, мой Туллий, — перебил я его, — я и не собираюсь отрицать твои прошлые заслуги. Но как я должен относиться к человеку, который готовит заговор против своего императора, то есть против меня! Скажи, мой Туллий, как бы ты относился к такому человеку, будь ты на моем месте?
— Я… но я… — только и смог выговорить Туллий, озираясь по сторонам.
Он, конечно же, полагал, что я не просто так завел этот разговор и что в любую секунду могут выскочить мои люди и взять его. В прежнее время я так бы и поступил, но теперь… Впрочем, даже только видеть его испуг мне было приятно, больше скажу, сладостно.
— Я верен тебе, император, — совсем неуверенно выговорил он, побледнев лицом. — И никто, как я…
Тут что-то случилось с ним: он не договорил и схватился обеими руками за горло, будто на него напало удушье. Туллий, конечно, был дурак и животное, но он не был трусом (тем более вряд ли умел притворяться), так что его страх несколько смутил меня. Я подумал, как бы не случилось худшего — если он умрет тут же, на моих глазах, то окончательно порушит все мои планы. И я, успокаивая его, поднял руку и старательно — что далось мне с некоторым трудом — улыбнулся ему.
— Что с тобой? — проговорил я едва ли не ласково, — Успокойся, я не обвиняю тебя. Напротив, я пригласил тебя, чтобы посоветоваться, потому что лучшего советчика я найти не смогу. Кроме того, это касается твоих преторианцев.
Туллий несколько успокоился. По крайней мере, отнял руки от горла и уже не озирался по сторонам. Только лицо было все еще белым как полотно, и его маленькие глазки смотрели на меня, как из-под маски. Он вздохнул раз и другой, протяжно и неровно, и я, глядя на него, подумал, что, возможно, я ошибаюсь и моя власть не столь уж слабая, как мне представлялось, если испуг Туллия столь велик.
Но сейчас не время было для подобных размышлений, и, опасаясь снова вогнать Туллия в прежнее состояние, я быстро продолжил:
— Ты должен понять, мой Туллий, с присущей тебе мудростью, сколь я был удивлен, когда на тебя поступил донос. Разумеется, я не обратил бы на это никакого внимания: доносчики всегда были противны мне, если бы он не исходил от одного из твоих командиров.
В этом месте моей речи маленькие глазки Туллия стали большими. Это произошло так внезапно и очевидно, что я по-настоящему испугался и несколько подался назад, вдавившись спиной в спинку кресла.
— Кто? — выдавил Туллий, и глаза его, казалось, вот-вот выпадут из глазниц.
— Клавдий Руф, — быстро проговорил я, теперь уже сам несколько испугавшись.
— Клавдий Руф, — повторил он за мной, с моей же интонацией, явно не понимая, о чем я говорю.
— Да, Клавдий Руф, командир пятой когорты.
— А-а, — протянул Туллий, и глаза его снова сделались маленькими, только, кажется, еще больше сдвинулись к переносице, — пятой когорты…
— Да, да, — подтвердил я, — пятой когорты, — и быстро продолжил: — Явился ко мне этот Клавдий и рассказал о заговоре, главой которого, по его словам, являешься ты, мой Туллий. А теперь оцени степень доверия к тебе: я не стал проверять, не стал ничего выяснять, а решил поговорить с тобою прямо, как солдат с солдатом.
Я жил в детстве в военном лагере, но никогда не был солдатом, во всяком случае, в том смысле, в каком я это сказал. Но для Туллия такие выражения должны быть более понятными. И я не ошибся — его лицо приняло вполне осмысленное выражение, а на щеках появилось что-то наподобие румянца.
— Подлый изменник! — наконец сумел выговорить Туллий своим обычным голосом, впервые за все время нашего разговора.
— Да, да, — подтвердил я, более скоро, чем это требовалось, — это именно так. Или скорее всего, что так, — мне нужно разобраться. Вот я и позвал тебя, чтобы посоветоваться.
Как-то так неожиданно получилось, что Туллий Сабон из обвиняемого превратился в обвинителя. И я вдруг подумал, что какую-то минуту назад он озирался не потому, что опасался моих людей, спрятанных тут же, а ожидал нападения на меня своих гвардейцев. Мне представилось, что я опоздал — и со своим планом, и с разговором, и вообще, — и вот сейчас толпой ворвутся солдаты, и я даже не успею подняться с кресла. Хотя, если и успею, это ничего не изменит.
В то время, когда я представлял себе это, Туллий говорил. Я был поглощен своими мыслями и не слышал, что он говорит, но видел его свирепое лицо, сверкающие глазки. Кожа на его лице сделалась багровой, а от прежней бледности не осталось и следа. Я прислушался. Он говорил о том, какой же негодяй Клавдий Руф и что он никогда ему не доверял. (Я вспомнил, что Клавдий был выдвиженец Туллия и он сам представлял его мне, но, разумеется, Туллий сейчас не хотел помнить об этом.)
Да, у меня и в самом деле теперь не было власти, если я должен был выслушивать гневные речи Туллия. Он уже вполне оправился от испуга и сейчас вольно или невольно пугал меня. Он кричал, какой подлец и негодяй этот мерзкий Клавдий и как он его ненавидит, а я слышал, какой подлец я сам и как он ненавидит меня.
Казалось, он никогда не сможет остановиться — он уже свободно взмахивал руками и угрожающе надвигался на меня. Я сидел, все глубже вдавливаясь в кресло, и ощущал себя подсудимым. Если бы он захотел ударить меня, он бы свободно мог это сделать, я, наверное, даже не смог бы укрыться от удара.
Пришлось ударить первым. Впрочем, мне больше ничего не оставалось. Когда он угрожающе навис надо мной, я, поймав его на паузе, быстро проговорил:
— Да, да, мой Туллий, я понимаю твое негодование, но тебе все равно придется доказывать свою невиновность.
— Невиновность? — спросил Туллий уже без прежней энергии, делая шаг назад.
В лице его уже не было той уверенности, и я воспользовался минутой.
— Невиновность, — повторил я и продолжил: — Посуди сам: Клавдий твой человек, я помню, как ты представлял мне его и говорил о его достоинствах. Если бы ты сам открыл его предательство, тогда другое дело, но ведь открыл его я. Твой человек предатель, а ты ничего об этом не знаешь. Или — как могут подумать — не хочешь знать. Ты возглавляешь гвардию, то есть то подразделение, которое отвечает за безопасность императора. Ты делаешь своего человека командиром одной из когорт. И этот же человек покушается на жизнь императора. Так что — либо ты не соответствуешь своей должности, либо…
— Но я… — начал было Туллий, не столько возмущенно, сколько с испугом. Только я не дал ему говорить.
— Я не обвиняю тебя, — произнес я как можно более угрожающим тоном, — но тебе придется, во-первых, во всем этом тщательно разобраться, во-вторых, все равно доказать свою невиновность.
И, посмотрев на него пристально и жестко (насколько мог, потому что и сам боялся), я сделал величественный жест рукой и сказал:
— Иди. Даю тебе три дня. Иди, мне надо заняться неотложными государственными делами.
А так как он не двигался с места, я мельком — но чтобы он сумел заметить — посмотрел мимо него в один дальний угол комнаты, потом в другой. Посмотрел так, будто там были спрятаны мои люди и будто они только ожидали от меня знака. Я не очень надеялся на успех, но поведение Туллия превзошло все ожидания. Он вздрогнул, напрягся всем телом и стал пятиться к двери. Я смотрел на него, пока он не скрылся за нею.
