– Можете отдать по четыре овцы этому человеку? – спросил воров Александр Михайлович.
– Откеда нам взять, твоя княжеская милость? Были бы у нас свои овечки, нешто полезли бы мы чужую красть?
– Стало быть, это не про вас писано. А ежели можете уплатить каждый по три гривны и тридцать кун, кабалу с вас сниму.
– Помилосердствуй, князь-батюшка! Да ведь за такие деньги десяток овец купить можно! К тому же и побил он нас изрядно!
– Побил он вас за дело. Разве вот зубы тебе напрасно вышиб. Ты что, противился ему, когда он тебя поймал?
– Где там, батюшка князь! Ты погляди, какой он, бугай, здоровый! Смиренно терпел я побои, боясь, что инако он меня до смерти ухайдакает.
– Почто же ты ему в этой разе зубы вышиб? – спросил князь у елашинского мужика.
– Дюже взлютовал я на них, твоя княжеская милость! Зубов его лишать я, вестимо, намерения не имел и хлебыснул его по рылу не боле как в полсвиста. А он из хлибких оказался, вот у его зубы-то и повыпадали. Только после того я его больше не бил, а поучил малость второго татя, да и свел их обоих к старосте.
*Гривна в XIV в. делилась на 50 мелких нонет, называвшихся кунами или резанами.
– Кажись, твое учение они крепко запомнила, – заметил Александр Михайлович, одобрительно оглядывая литые плечи и здоровенные ручищи крестьянина. – Как звать тебя?
– Трофим, Иванов сын Лепехин, батюшка князь.
– Так вот, Трофим, что ты поучил татей, это не плохо и пойдет им на пользу. Одначе, ежели они не сопротивлялись, увечить их было не можно, а выбиение зубов – это есть увечье, и ты за него в ответе. А ну, отец Мнтрофан, поищи там про зубы.
Монах порылся в списках и прочел:
– «Аще кто выбиет другому зуб и люди кровь видят у во рте у него, то двенадцать гривен в казну, а за зуб гривву». Тако сказано в Уложении князя великого Володимера Всеволодовича.
– Стало быть так,-сказал князь, минутку подумав,– двенадцать гривен в казну с тебя, Трофим, не беру, ибо бил ты людей не из озорства, а учил татей, кои залезли в твою клеть. Но за два выбитых зуба должен ты этому новоселу уплатить две гривны. Он же тебе повинен за овцу три гривны и тридцать кун, сиречь за ним гривна и тридцать кун. Как звать-то тебя, тать беззубый?
– Анисим, Захаров сын Лаптев, пресветлый князь!
– Можешь ты, Анисим, уплатить Трофиму Лепехину одну гривну и тридцать кун?
– Энто авось наскребу, батюшка князь.
– Ежели наскребешь, кабалы на тебе нет. Только гляди: коли вдругораз в татьбе попадешься, велю бить батогами и выселю в обрат на Рязанщину. Мне здесь татей не надобно. Ну, а ты,– обратился он к другому вору,– поелику тебе с зубами не столь посчастливилось, должен Трофиму уплатить сполна три гривны и тридцать кун. Можешь?
– Где мне эдакие деньги собрать, пресветлый князь!
– Стало быть, пойдешь на полгода в кабалу к Трофиму, как староста тебе присудил. Запиши, отец Митрофан.
– Одну гривну и тридцать кун и я бы дал,– почесав в затылке, промолвил парень.
– Коли дашь, кабалы тебе всего четыре месяца,– сказал князь.– Ну, ваше дело кончено, ступайте все трое. Кто там следует? Выходи вперед!
Из толпы выступили и земно поклонились князю двое: один – высокий и плотный мужчина лет сорока, с бородою во всю грудь, в синей поддевке тонкого заморского сукна; другой – небольшого роста жилистый мужик,– казался постарше и был одет по-деревенски.
– Кто такие и с чем пришли?– спросил Александр Михайлович.
– Я торговый человек, Лука, сын Трифонов Аникеев,– ответил первый,– а энто со мною Степка Хмыкин, зверовщик. Не единожды покупал я у него пушнину, и люди знают,– завсегда платил ему по совести и сполна. Тако же было и в последний раз, назад тому месяца три. А ноне он до меня привязался,– плоти, дескать, вдругораз, ты мне не все заплатил. Я его и Богом усовещаю и гоню, а он все свое! Ну чего с им неделаешь? Вот и порешили – сюды идтить, чтобы рассудила вас твоя княжеская милость.
– А ты что скажешь, Степан?– обратился князь к зверовщику.
– Креста на ем нет, на разбойнике, батюшка князь! Что я не впервой ему меха продаю, это точно. Однова привес я ему для пробы десяток бобров, он заплатил и цену дал хорошую. Малость погодя взял я ведмедя,– он и тую шкуру у меня купил и заплатил снова по-божески. Ну, думаю, Аникеев купец совестливый, с им дела вести можно. Вот, значит, нонешней весной всю добычу свою я к нему и отволок. Окромя бобров, была там славная чернобурка, куниц много и иное. Ударили по рукам на двадцати двух гривнах серебром. Только дает он мне двенадцать гривен, а с остатними просит две либо три седмицы обождать, – сейчас, мол, самое время скупать пушнину и ему для того вся наличность надобна. Ну, что же, говорю, можно и обождать, раз такое дело. Эдак прошло уже месяца два, встреваемся с ним на торгу. Ну, пытаю его, отдаешь должок. Лука Трифонов? А он будто диву дается – какой, мол, должок? Да десять гривен серебра, говорю, что ты мне за пушнину недодал. «Окстись,– байт,– я тебе двадцать две гривны отвалил сполна, ты, должно, запамятовал». Я его усовещать, а он прочь меня гонит да еще и прибить грозятся…
– Врет он и не боится Господа,– перебил купец.– Одним разом уплатил я ему все двадцать две гривны и ни куны больше не должен!
– А при сделке, что же, у вас ни единого видока не было?– спросил князь.
*Видок – свидетель.
– Никого и не было,– сказал Аникеев.– Поелику дело у нас шло на наличный расчет, нам видоки были вовсе без надобности. Вот ты теперь и смекай, твоя княжеская милость: ну рази б он мне без видоков на десять гривен поверил? Да ни в жисть.
Довод был веский, и князь сурово поглядел на Хмыкина.
– Сдается мне, что купец правду говорят,– сказал он.– Ты в продаже не новичок, порядки тебе ведомы. Сумневаюсь, чтобы ты свой товар в долг отдал без видоков либо без записи.
– Не хотел я о том говорить, батюшка князь, ибо оно теперя без пользы будет, поелику тех людей уже не допросишь,– нерешительно ответил зверовщик.– Были у нас два видока: отец и сын Примаковы, такоже зверовщики, кой в ту самую пору подошли со своей пушниной и слыхали, как мы с Лукою ладились. И как только он от своего долга зачал отпираться, я ему о тех видоках тотчас напомнил. А он байт: «Вот и видать, что ты вовсе сдурел. Никого при нас в ту пору не было, и я тебе с глазу на глаз заплатил двадцать две гривны». Ну, думаю, обожди, я Примаковых зараз сыщу, и ты у меня не отвертишься: они греха на душу не возьмут. И вот узнаю, что ден за десять до того оба они, и отец и сын, в Оке утопли. А он, значит, Лука Аникеев-то, о том сведал да и смекнул, что теперя от своего должка отпихнуться можно…
– Вали на покойников, они в глаза не плюют,– усмехнулся купец,– Видишь, твоя княжеская милость, на какой кривой козе он тебя объехать хочет?
– Покуда вижу только, что один из вас двоих врет. Может и ты. Его рассказ тоже вельми на истину похож. Готов ты на своей правде крест целовать?
– Готов, твоя княжеская милость!
– А ты, зверовщик?
– Вестимо, готов, батюшка князь! Бог мою правду видит и меня громом не поразит.
– Значит, уже не мне, а Господу один из вас дерзает солгать. Пусть же сам Господь и укажет нам, кто из вас лжец и святотатец. Поставь их, отец Митрофан, на суд Божий.
***
В средние века, в тех случаях, когда ни одна из тяжущихся сторон не могла представить достаточных доказательств или свидетелей своей правоты, испытание так называемым судом Божьим применялось повсюду, и в том числе на Руси. Формы этого суда бывали весьма разнообразными, начиная с простого жребия и кончая поединком тяжущихся лиц. В западных странах, в соответствии с общей жестокостью обычаев и приемов судопроизводства, широко применялись испытания огнем, каленым железом, кипятком и т. п. Во всех этих случаях правым признавали того, кто дольше и мужественнее выдерживал соответствующую пытку. На Руси, где до проникновения западных влияний нравы отличались большей гуманностью, обычно применялись не столь варварские формы испытаний, или же судебный поединок,– так называемое «поле». Впрочем, против последнего решительно протестовала православная Церковь.
Следует отметить, что, в отличие от западноевропейских стран, смертельный исход такого поединка на Руси сурово осуждался и властями, и общественным мнением. Победителя в этом случае, конечно, не преследовали, формально он был прав, но его открыто порицали за излишнюю жестокость и даже ограничивали в правах иска: если побежденный противник оставался жив, иск победителя удовлетворялся полностью, в случае же смертельного исхода – ему разрешалось взять только оружие и доспехи убитого.
Сам поединок, которому всегда предшествовало крестоцелование обоих тяжущихся, проводился в условиях полного равенства, под наблюдением представителей власти и особых «поручников», то есть своего рода секундантов.
