К «полю» мог быть привлечен всякий, независимо от звания, возраста и пола,– отказаться не мог никто, ибо отказ был равносилен признанию своей неправоты и проигрышу дела. Но старики, женщины, калеки и лица духовного звания могли выставить за себя наемного бойца или добровольца, что, однако, давало право сделать то же самое и другой стороне.
***
Выслушав распоряжение князя, отец Митрофан велел тяжущимся подняться на крыльцо и каждого из них заставил поцеловать крест на своей правде. Затем поставил их по бокам аналоя, лицом друг к другу и приказал обоим поднять вытянутые руки над головой.
– Кто из вас двоих первым руки опустит, тот и есть обманщик,– сказал он,– ибо правдивому и невиновному ангелы Божьи руки поддержат, о чем и надлежит всем нам молить Господа.
Все истово перекрестились, а князь добавил:
– А виновника, коего нам Всевышний укажет, мы после того людским судом осудим. Ну, а пока чей там черед? Выходи!
К подножию крыльца подошла сразу кучка людей. Среди них находились две еще не старых женщины, воин и человек пять ремесленников. У одного из них была перевязана рука, у другого не хватало половины бороды, лица остальных были украшены кровоподтеками. Поглядев па них сверху, князь усмехнулся и вполголоса сказал Василию:
– Тут все и без распытаний понятно: передрались по пьяному делу и теперь каждый мнит себя без вины пострадавшим. Опричь казны, в этой тяжбе едва ли кто выиграет.
Александр Михайлович оказался прав. Из бестолковых показании, жалоб и взаимообвинений участников потасовки минут через десять выяснилось приблизительно следующее: один из ремесленников, повздорив на улице с женой соседа, схватил ее за волосы и стал трепать. На ее крик прибежал муж и вырвал обидчику полбороды. В завязавшейся драке приняли участие ближайшие соседи. Проходивший мимо воин хотел разнять дерущихся, но один из них огрел его по голове палкой. Воин выхватил меч и ранил обидчика в руку, – не сильно, судя по тому, что пострадавший находился тут же, перед князем, и кричал громче всех. В дальнейшем, действуя мечом плашмя, воину удалось было разогнать драчунов, но тут прибежала жена одного из них и, имея, вероятно, основания полагать, что всю эту катавасию затеял спьяна ее муж, принялась бить его кочергой. Пример мужественной женщины вдохновил остальных бойцов, и драка разгорелась с новой силой.
Теперь каждый из пострадавших обвинял всех остальных и требовал себе мзды за полученные повреждения и за поруганную честь. После недолгих и бесплодных попыток разобрать, кто прав, а кто виноват, князь махнул рукой и промолвил:
– Ну, хватит! Вижу, что все вы хороши. Стало быть, всякий получил по заслугам и за обиду искать тут некому. А вот за буянство на улице каждый заплатит в казну пеню соразмерно учиненному бесчинству. Ищи, отче Митрофан, в уложениях,– какие пени за деяния сии положены?
Пока монах просматривал свитки, отчеркивая ногтем подходящие к случаю статьи, Василий, сидевший почти рядом с аналоем, поглядел на стоящих перед Божьим судом. Прошло не более получаса, как они подняли руки, но купец уже заметно сдавал: лицо его побагровело, лоб покрылся испариной, а гнущиеся в локтях руки дрожали от напряжения. Зато зверовщик, казалось, чувствовал себя хорошо и с усмешкой презрения глядел прямо в лицо своего противника.
– Повинись лучше, Лука,– сказал он вполголоса,– больше как полчаса все одно не выдюжить, а я хоть до ночи простою! Видать, поп правду баил, что невиновному ангелы Господни пособляют руки держать. Зря ты себя мучаешь: Бога не переборешь!
Купец ничего не ответил, только отвернул в сторону лицо, и руки его затряслись сильнее. Отец Митрофан отыскал между тем в уложениях все, что было нужно, я теперь нараспев вычитывал:
– «Аще кто попхнет муж мужа либо к себе, либо от себя, либо по лицу ударит, а видока два выйдут, то три гривны в казну и гривну за обиду».
– За обиду, как сказано, никому,– промолвил князь,– а по три гривны пени взять с каждого, опричь мужа, за жену свою вступившегося, и воина, который тщился водворять порядок.
– А кто же за увечье мое заплатит?– воскликнул ремесленник с перевязанной рукой.– Нешто, коли он воин, дозволено ему на улице людей рубать?
Князь вопросительно посмотрел на отца Митрофана, и тот сейчас же прочел:
– «Аще кто кому порвет бороду или ударит батогом, либо чашею, либо жердию, а люда видят, то пеня двенадцать гривен. А кто не стерпев того ударит мечом, то вины ему в том нет».
– Слыхал?– обратился князь к перевязанному.– Вины на воине нет, ибо ты первый его жердию ударил. А с тебя выходит не три гривны, а двенадцать гривен пени. За пораненную руку твою половину тебе прощаю, а шесть гривен будешь платить целый год, по полгривны в месяц.
– А мне, князь-батюшка, кто заплатит за сором? – выступила вперед одна из женщин.– Ведь меня при людях оттаскал за волосы энтот аспид,– ткнула она пальцем в стону мужика с оборванной бородой.
– За энто самое твои человек уже мне бороду порвал,– угрюмо промолвил последний.– Слыхала, что чернец-то считывал? Моя борода двенадцать гривен стоит. Это небось подороже твоих волосьев!
– Ее муж бороду тебе оборвал за дело,– внушительно сказал князь,– а он за то не в ответе: свою жену он защищать обязан перед Богом. А ты за бесчестие заплатишь ей, сколько положено по закону. Читай, отче.
– «Аще кто пошибает боярскую дщерь или жену, за сором ей пять гривен золота, а меньших бояр – одну гривну золота, а городских людей – три гривны серебра, а сельской женке одну гривну и столько же пени в княжью казну»,– прочитал монах.
– Стало быть, окромя трех гривен пени, заплатишь ей за бесчестье гривну серебром,– сказал князь.– Запиши кому что, отец Митрофан, да отпусти их.
– Еще одно взысканье надлежит сделать, княже,– сказал монах.– В уставе князя Ярослава Володимировича сказано:– «Аще жена мужа бьет,– в церковную казну три гривны пени». А тут перед нами стоит лихая женка, коя на людях мужа своего, от Бога ей данного, кочергою била.
– Истина,– промолвил князь.– Кто из вас муж этой бабы? Ты? Заплатишь три гривны пени в церковную казну.
– Помилуй, всесветлый князь! Меня били, мне же за то и пеню платить?
– Вестимо, тебе! Чтобы не дозволял бабе себя бить. Не жена мужа, а муж жену учить должен. Таково Святом писании сказано. Ну, а теперь ступайте все с Богом, да глядите у меня: кто вдругораз в озорстве попадется, тому двойная пеня будет.
Прежде чем вызвать следующих, Александр Михайлович поглядел в сторону аналоя. Исход Божьего суда был уже совершенно очевиден: Хмыкин стоял, высоко подняв руки, на лице его не было заметно следов особого напряжения. Аникеев, наоборот, весь взмок, на висках его вздулись синие жилы, нижняя губа отвисла, а ладони трясущихся рук опустились уже до уровня ушей. Было видно, что силы его подошли к концу.
– Ну, как, торговый человек?– спросил князь,– Будешь пыжиться, доколе сердце лопнет, али довольно? Может, теперь врать станешь, что Господь Бог ошибается, на тебя указуючи?
– Каюсь, батюшка князь, милостивец!– прохрипел купец, разом роняя руки и падая на колени.– Омрачил мне разум нечистый, толкнул меня, проклятый, на плутовство!
– Стало быть, не ты, а нечистый всему виновник? Ну и ладно, ты с него и взыскивай, а я уж, не обессудь, с тебя взыщу: за плутовство свое уплатишь зверовщику не десять, а двадцать гривен, да двадцать гривен пени в казну, да еще двадцать на церковь. А за то, что дерзнул ты на лжи крест целовать, на торговой площади, в день большого торга, чтобы всем и пример и в назидание было, получишь двадцать батогов.
– Смилуйся, батюшка, не вели меня батогами казнить! Больше никого обманывать не стану!
– Ты, может, обманывать и не схочешь, ан нечистый к тeбе вдругораз подъедет? Видать, он тебя умеет обхаживать, мнится мне, что с батогами дело будут надежней. Покуда в яму его,– сказал князь стоявшим у крыльца дружинникам. Те, сейчас же подхватили и увели с собою хнычущего купца.
Далее следовало еще несколько дел о сравнительно мелких кражах и различных формах оскорбления личности, каравшихся денежной пеней. На тех, кто не мог ее уплатить, Князь накладывал временную кабалу, иными словами – заставлял эту пеню отрабатывать.
Самым серьезным из рассмотренных в этот день преступлений оказалось дело о прелюбодеянии посадского кузнеца с Черницей. Разбирать в нем, собственно, было нечего: виновных застали с поличным, на монашку отцами Церкви уже наложена была суровая епитимья. Оставалось лишь покарать ее соблазнителя, но тут возникло затруднение: Ярослав Мудрый, «аще кто сблудит с черницею», налагал сорок гривен пени, а внук его, Владимир Мономах, под давлением Высшего духовенства (в ту пору почти сплошь греческого). Постановил за это преступление «урезать виновному носа». Александр Михайлович своих подданных никогда не увечил, а заплатить сорок гривен кузнец явно не мог, так что существующими уложениями в этом случае Нельзя было воспользоваться. Немного подумав, князь постановил:
