с ним сейчас разговаривали.
— Да, мы почти ровесники. Но и только.
— Фракция! Здесь прямо-таки воняет политическим фракционизмом!
Это услышал проходивший мимо Фишер Эймс, рискнувший демократически пуститься домой пешком.
— Кое-кому, — бросил на ходу Эймс, — эта вонь кажется ароматом роз.
К Адамсу подошла жена, которая всегда была со мной любезна. Она говорила о Гамильтоне не без симпатии.
— Мне хочется опекать его, быть ему матерью.
Вид у миссис Адамс был далеко не материнский.
— Зато у меня нет ни малейшего желания заменить ему отца, да и кого заменять-то! — На Адамса явно повлиял пуританизм моего дедушки. Джон Адамс вообще не был похож на нашего современника — пережиток старой Новой Англии, гневный бог, полный мыслей о вездесущем грехе и страшных карах. Правда, ум Адамса, несмотря на шоры, отличался глубиной. То, что он знал, он знал хорошо. К сожалению, то, чего он не знал, он считал несуществующим.
Незаконнорожденность Гамильтона раздражала Адамса еще до того, как начались раздоры. Миссис Адамс укоряла супруга. Но Адамс уже сел на своего конька:
— Придет время, и мир еще раскусит этого молодого человека, которого ты хочешь по-матерински опекать, и поймет, что он — сирота от природы.
— Смилуйся, Джон!
— Я просто размышляю. Гамильтону необходимы отцы и матери, он жаждет их и приобретает на ходу. Президент не усыновлял его, он сам сделал президента своим приемным отцом. Он привязывался к людям старше его с детства, с тех самых пор, как стал сиротой, парией в респектабельном обществе, которое отвергло его, и недаром. Сенатор Бэрр, мир жесток, но справедлив.
Подъехала карета вице-президента, жестоко, но справедливо обдав нас грязью.
Когда лакей сошел с облучка, Адамс повернулся ко мне и сказал:
— Полагаю, сэр, что от вашего участия сессия конгресса только выиграет.
— Так же, сэр, как и от того, что вы председательствуете в нашей палате.
Ледяной взгляд широко раскрытых глаз вонзился мне в лицо.
— Боюсь, что этот конгресс будет не лучше первого — разгул фракционизма. Боюсь и тех его членов, которые слишком привязаны к злостной Французской революции.
— Что до меня, то я боюсь воякой чрезмерной привязанности.
Адамс пропустил мимо ушей эту двусмысленность.
— Нам угрожает правительство профессиональных чиновников…
— Поехали, Джон. — Миссис Адамс заторопилась, засмущалась.
Но Адамса не так-то легко было остановить.
— …партийных бюрократов, а не государственных деятелей.
— Иногда трудно провести грань.
— Мне — не трудно.
Миссис Адамс с силой потянула своего супруга за руку, пытаясь втащить его в карету.
— Можете ли вы заметить перемену с самого начала, мистер Адамс? И понять, к лучшему она или нет?
— Когда не к лучшему…
Но миссис Адамс и лакей силой затолкали вице-президента в карету. Лакей захлопнул дверцу кареты, и последнее слово осталось за мной.
— Новые обстоятельства, мистер Адамс, требуют новых людей и новых идей.
Карета рванула с места. Я услышал, как Адамс раздраженно говорит жене:
— Ишь, какой гладкий!
Мне стало немного не по себе. Ведь он сказал правду. Я потолстел от всех этих вечеринок. И дал себе слово завтра же начать новую жизнь.
Пока я ждал кареты, подошел Джеймс Монро. Он слышал конец разговора и скорчил гримасу:
— Эти старые тори — сильные враги.
— Так надо поскорее их убрать! — Я неожиданно приобретал союзника.
— А возможно это? Без кровопролития?
— Возможно и нужно, иначе мы сваляем дурака.
— Вы что, пророк?
— Нет, сэр, просто я вижу, с кем имею дело. Они не верят народу. Нам потребуется лишь довести до сведения народа, с каким презрением к нему относятся его хозяева, а дальше уж дело за ним.
Я сел в наемную карету.
— Вы с Джефферсоном? — крикнул Монро мне вслед.
— В таком-то деле кто же из республиканцев не с ним? — На этой двусмысленной, как сказал бы Гамильтон, фразе мы и расстались с Монро, а он все кричал мне вслед, чтобы я опасался «шулеров» — филадельфийских торговцев. На ступенях «дворца» Вашингтона я сделал первые шаги к президентству.
В то утро полковник Бэрр был в веселом расположении духа из-за газетного отчета о недавнем выступлении Генри Клея в сенате.
— Думаю, оконные стекла дрожали, когда мистер Клей низвергал Эндрю Джексона. Затем он повернулся к председательствующему вице-президенту. Взывал, чтобы тот привел в чувство своего друга президента. Вот, послушайте: «Умолите его остановиться… — Бэрр чудесно передал гнусавость Клея. — …остановиться и понять, что есть предел человеческому терпению и нельзя доводить до безумия и отчаяния храбрый, щедрый и патриотический народ».
Бэрру удалось даже передать рыдание в голосе, к которому Клей иногда так искусно прибегает в своих кодах.
— Затем мистер Ван Бюрен передал председательские полномочия одному из сенаторов и направился вдоль прохода туда, где, с мольбой распростерши руки, все еще стоял Генри Клей, и у всех на глазах спросил тихо и вкрадчиво: «Мистер Клей, не угостите ли меня понюшкой вашего чудесного маккобойского табака?» — Хохот Бэрра разнесся по душному кабинету.
— Прямо слышу ваш голос, полковник.
— Я никогда не мог с таким блеском разрядить атмосферу. К тому же в первые дни существования сената у нас не было зрителей. Заседания шли при закрытых дверях, пока я не настоял, чтобы пускали публику. Наши дебаты тотчас стали интересней. Ничто так не улучшает речь сенаторов, как присутствие зрителей.
Дверь распахнулась, и, как всегда без стука, вошел Сэм Свортвут.
— Полковник, победа ваша!
— Вы преувеличиваете, мальчик мой.
— Я проходил мимо и решил принести вам вести прямо из порта. Лафайет умер.
— Нельзя сказать, что он ушел безвременно. Надо сдержать свое горе. — Глаза полковника, естественно, не увлажнились. — Ему было, кажется, около восьмидесяти?
— Семьдесят семь. Моложе вас, полковник.
— В таком случае я дрожу от холодного недоброго ветра из Франции. Бедняга! Столько еще мог сделать. Надеюсь, он уже на небесах с генералом Вашингтоном и они, бок о бок, возлежат на облаках, осененные звездами вечности, мечтая о великих баталиях.
— Новости из Вашингтона. — Свортвут принял заговорщический вид. Я вышел.
Позже, когда полковник возобновил диктовку, в мыслях у него была Франция.
Воспоминания Аарона Бэрра — V
Тем, кто живет в 1834 году, трудно понять, до какой степени на жизнь и политику первых дней республики влияла Европа, особенно Франция и Англия. Никому это не нравилось; даже тори со всей своей любовью к королю не хотели, чтобы мы впутывались в дела Европы. К сожалению, мы не могли выбирать.
Вначале Франция была нашим главным союзником. Ведь если бы не французский флот, в Бэтери до сих пор стоял бы английский гарнизон. Но революция
