– Господин подполковник, – устало сказал Скурлатский, – я еще раз прошу вас: прикажите отвести меня в камеру.
– Ну хорошо, – махнул рукой Георгий Порфирьевич. – Я вам верю. Вы – член Исполнительного комитета. Назовите ваших сообщников, имена, адреса. Что вы можете сказать о деятельности партии и ее задачах?
– Ха-ха-ха, – приложив руку к груди, саркастически расхохотался Скурлатский. – Вы, подполковник, слишком наивны для вашей должности. От меня вы не услышите, – он поднял вверх тонкий указательный палец, – ни слова. Засим, милостивый государь, я еще раз настаиваю, чтобы меня немедленно отвели в камеру. А если вы не можете этого приказать, то я иду туда сам. Честь имею, господин подполковник.
С этими словами литератор Скурлатский вытянул руки по швам, щелкнул каблуками, резко кивнул головой, круто по-военному повернулся и, выпятив грудь, твердым шагом направился к выходу.
– На место! – вдруг сорвался Судейкин.
– Что-с? – повернулся Скурлатский.
– На место, я вам говорю! Сядьте!
– Ну что ж… – Скурлатский пожал плечами. – Я подчиняюсь насилию.
Он сел.
– Вот так-то, – сказал Судейкин, все еще негодуя и раскаляясь все больше. – Послушайте, вы! – Он встал. – Вы все лжете! Вы лжете как сивый мерин! Но если вы будете упорствовать, это дорого вам обойдется. Вас повесят! Вы представляете, что это значит? Вас приведут на эшафот, сколоченный из неструганых досок. Тут же перед вами поставят черный гроб. Криволапый палач накинет на вашу тонкую шею петлю из толстой веревки. Вы будете дрыгать ногами, ваш болтливый язык вылезет из вашей глотки…
– Ах, подполковник, – поморщился Скурлатский и покрутил головой. – Перестаньте рассказывать эти ужасы, мне это неприятно.
– Ага, испугались! – оживился подполковник. – Ну, так все в ваших руках! Скажите, что вы пошутили, и я вас сразу же отпущу.
– Нет, – твердо сказал Скурлатский. – Мой долг повелевает мне идти своим путем до конца.
– Вы дурак! Вы осел! – снова взорвался Судейкин. – Черт с вами. – Он грохнул кулаком по столу. – Я вас отпускаю. Идите!
– Куда?
– Ко всем чертям! Куда хотите!
Скурлатский развалился на стуле, положил ногу на ногу и обхватил руками колено.
– Полицейская уловка, – усмехнулся он понимающе. – Шито белыми нитками, господин подполковник. Я отсюда пойду, вы пошлете своих шпионов, чтобы выявить, с кем я встречаюсь. Прикажите отвести меня в камеру, и пускай меня повесят. Я не боюсь! Я плюю на вас!
Скурлатский встал и действительно плюнул в лицо Судейкину. Как ни странно, тот воспринял плевок совершенно спокойно.
– Дурак, – сказал он, утираясь белоснежным платком.
– Сам дурак! – выпучив глаза, закричал Скурлатский.
– Сумасшедший!
– Сам сумасшедший! – все больше накалялся Скурлатский. – Скотина в полицейском мундире! Я бросаю тебе перчатку, и, если ты дворянин, завтра же будем стреляться!
Судейкин взял со стола медный колокольчик и позвонил. В дверях возникли два рослых жандарма.
– В камеру его! – утомленно сказал Судейкин. – И заковать в кандалы!
Дальнейшая судьба Скурлатского скрывается совершенно во мраке. Однако если собрать все ходившие о нем слухи и отделить правдоподобное от невероятного, то картина будет выглядеть примерно таким образом.
Показания, данные Скурлатским подполковнику Судейкину, вызвали полный переполох в компетентных сферах. Его допрашивали директор департамента полиции, прокурор судебной палаты и министр внутренних дел. Скурлатского приводили на допросы измученного, но непреклонного. Его настойчивые показания, что именно он был составителем письма к Александру III, не подтверждались смежными расследованиями. Не было подтверждено также и его членство в Исполнительном комитете. Арестованные к тому времени члены террористической партии при предъявлении им на очных ставках Скурлатского уверяли, что видят его первый раз в жизни. Когда допрашивающие требовали у Скурлатского объяснения такого казуса, он с неизменной усмешкой объяснял, что правила, существующие между революционерами, не позволяют им выдавать друг друга на очных ставках. Было применено против него и еще одно сильное средство. Жена, которую, как говорили, он сильно любил, была допущена к нему в камеру. Всю ночь со слезами на глазах она умоляла его отказаться от возведенной на самого себя напраслины. Скурлатский был с ней мягок, нежен, но после ее ухода проявлял прежнюю твердость. Дело литератора Скурлатского, как из ряда вон выходящее, попало в конце концов к обер-прокурору Синода Константину Петровичу Победоносцеву, а через него и к Александру III. В сопроводительном письме Победоносцев писал, что хотя показания Скурлатского и являются, несомненно, плодом его слишком богатого воображения, однако само направление его фантазии свидетельствует о зловредном образе мыслей, почему бывший литератор и должен быть наказан наравне с истинными особо опасными преступниками. Говорили также, что на полях дела Скурлатского собственною его величества рукой было высочайше начертано: «Мерзавца судить и повесить. А.». После этого на высочайшее имя поступило несколько обращений от представителей литературы и медицины, которые, признавая зловредное направление мыслей Скурлатского, указывали, однако, что его показания нельзя объяснить ничем иным, как тяжелым психическим расстройством, признаки которого наблюдались и ранее. В результате этих обращений государь всемилостивейше зачеркнул прежнюю резолюцию и начертил новую: «Поскольку законы империи не позволяют выпороть лгуна розгами, следует отправить его в дом умалишенных впредь до окончательного выздоровления, которое, надеюсь, наступит не скоро. А.». После этого Скурлатский, действительно, был отправлен в психолечебницу, на обитателей которой произвел столь сильное впечатление, что двое из шести проживавших там Наполеонов стали называть себя Скурлатскими, а один принял двойную фамилию – Желябов-Перовская. Говорят, впоследствии в этой лечебнице психиатрии был открыт новый вид душевного заболевания – коллективная мания величия, когда группа пациентов объявила себя Исполнительным комитетом. Всякий раз с приближением весны члены этой группы начинали испытывать странное беспокойство, собирали пустые консервные банки и рыли землю в самых неподходящих местах. Дошло до того, что однажды 1 марта в столе заведующего лечебницей были обнаружены связанные между собой консервные банки, от которых тянулись и уходили в стену зловещие провода. Больные были немедленно эвакуированы, а лечебницу оцепила полиция. При вскрытии банок оказалось, однако, что они набиты самым безобидным материалом – недоевшей пациентам овсяной кашей, а провода ведут в соседнюю палату к койке одного из Лжескурлатских. Дальнейшая судьба истинного Скурлатского осталась, к сожалению, невыясненной. Не найдя в архивах никаких сведений об этом замечательном человеке, автор до сих пор теряется в различных предположениях.
1 апреля ушел и не вернулся Исаев. Они условились в эти дни без крайней необходимости не задерживаться нигде дольше восьми, но Григория не было ни в восемь, ни в девять. К десяти Вера забеспокоилась всерьез. В одиннадцать она еще надеялась услышать его шаги на лестнице. К двенадцати поняла, что ждать бесполезно.
Утром 2 апреля начала собирать и упаковывать вещи. Исполнительный комитет приказал ей покинуть Петербург, теперь надо было тем более торопиться.
Около часу дня пришел Грачевский. На нем лица не было.
– Ты еще на свободе? – спросил он.
– Как видишь.
– Все наши убеждены, что ты арестована. Где Григорий?
– Вчера ушел и не вернулся.
Грачевский, не раздеваясь, опустился на стул.
– Говорят, в градоначальство вызывают всех дворников и показывают им какого-то человека. По описанию это Исаев. Поэтому, Верочка, тебе надо спешить. Уходи немедленно.
– А куда деть это? – она показала глазами на сложенные в углу узлы.
– Оставь к черту, не до них.
Она покачала головой:
– Нет, это оставить нельзя. Здесь динамит, типографский шрифт, заготовки документов. Мы не настолько богаты, чтобы делать такие подарки полиции.
Грачевский был взвинчен. Он встал и забегал по комнате.
– Это невозможно! – воскликнул он, нервно потирая руки. – Ты ведешь себя как девчонка. А если придет полиция и возьмет все это вместе с тобой?
Она поморщилась.
– Грач, не устраивай, пожалуйста, истерик. И так тошно. Если придет полиция, меня она не возьмет. У меня есть револьвер, и живая я не дамся.
Он вздрогнул и остановился.
– Извини, я перенервничал. Соня передала, чтобы мы особенно берегли тебя и Наума.
Вера нахмурилась.
– Надо было ее беречь, а мы не смогли. Кстати, насчет Наума. Отыщи его, и пусть он поможет очистить квартиру.
