Втор-большой во сне фыркнул, перо так и порхнуло со стола. Втор-меньшой тотчас на дыбки, скакнул, спинку дугой и перышко – подьячему под руку, да так неслышно, оберегая сон хорошего человека.
На улице заскрипели полозья саней, захрумкал вконец замороженный снег под уверенными шагами. Подьячие замерли, схватились за перья, обмакнули и опять замерли, вперив глаза в бумаги.
Дверь отворилась. Плещеев переступил порог, окинул взглядом столы: не пустует ли чье место? И, поднимая вихрь собольей шубой, прямо-таки ринулся в свою комнату, за обитую железом дверь, словно год его тут не было. На ходу обронил утреннюю присказку свою:
– На совет, по одному, по старшинству, в очередь.
Втор-большой спал.
– Зовут на совет, – шепнул ему, оживая, Втор-меньшой.
Всякий раз, как Плещеев является в приказ, Меньшой на глазах помирает. Леденеет. Стукни его в тот миг, пожалуй, и расколется, как сосулька.
– На совет, говоришь? – Подьячий открыл глаза, крякнул, достал из-под полы мешочек с монетами, подкинул на руке, взвешивая, вздохнул, пошел.
Последним на совете был Втор-меньшой. Этого копеечника судья приглашал в свою высокую комнату порядка ради, чтоб никто спуску не знал.
Плещеев коршуном закогтил какие-то бумаги, на Втора не то что не посмотрел – не услыхал даже. А Втор к столу на цыпочках петушком битым прокрался, и тут руки у него затряслись, уронил на стол со звоном две тяжелые монеты. Так неловко уронил, что покатились они по столу и обе, покрутясь, вспрыгнули на бумаги хозяина. Плещеев взметнул брови, чтобы прибить мерзавца молнией, и увидал: монеты золотые.
Молния так и не слетела. Плещеев воззрился на Втора, будто в первый раз видел.
– Вчера добыл?
– Вчера… Втор-большой переслал ко мне просителя, ну, я и выжал, что мог, по меньшинству своему.
– А тебе-то осталось?
– Осталось. – Втор нырнул в кафтанчик и вынырнул с серебряной денежкой.
– Чего ж ты сплоховал? Мне вон золото, а себе денежку?
– Так ведь твоими промыслами, господин, кормимся! Значит, все твое.
– А Большой Втор мне вон сколько отсыпал. – Плещеев поднял бумаги и указал на жидкое озерцо серебряных копеечек.
Втор-меньшой молчал.
– Спит все старый! Спит, спрашиваю?
– Не могу знать, потому как он начальник мой! – пролепетал Втор-меньшой.
Плещеев развеселился:
– Втор твой начальник, а я кто же тебе?
– А ты – как сам Господь Бог! – восторженно и ясно просиял голубыми чистыми глазами.
– Вот и отвечай, как перед Богом!
– Так если ты спрашиваешь, умолчать не смею. Спит, но успевает больше нас всех.
– Слушай, Меньшой, а ты ведь верный слуга.
– Я как пес верный.
– Как пес, говоришь? Ну, а к примеру, сапоги бы мне языком вылизал, если как пес?
– Да токмо допусти до сапога-то твоего!
– Ну, так вот тебе сапог.
Втор-меньшой кинулся на пол, а на полу-то изогнулся, как бы вовсе из-под полу. С каблука начал, носком кончил.
Плещеев ждал.
– Погляжу! – Отнял сапог. – А ведь старался.
– Старался.
– Вот что, Втор! Меньшой, говоришь?
– Меньшой.
– Ступай, садись на место Большего. Скажи – воля Плещеева. Упираться будет, силой шибани.
– Шибану! Ты, господин, только прикажи, кого шибануть. Не помня себя шибану.
– Воистину пес!
– Воистину!
– Служи мне, пес. Не прогадаешь.
Втор-большой с первого раза не услышал, что ему Меньшой сказал. Меньшой повторил. Большой зевнул. Улыбнулся, потянулся… И тут Втор-меньшой, тихий, бестелесный, бездыханный, поднял Втора-большого – а мужик был верста с пузом, – поднял, отлепил от вечной лавки и выкинул.
– А ступай-ка ты на прежнее мое место, соня!
Плещеев все это слышал, затаясь, прислоня ухо к двери.
Еще как следует не рассвело, приехал в Земский приказ судья Пушкарского приказа окольничий Петр Тихонович Траханиотов.
Леонтий Стефанович успел посчитать утреннюю дань. По дороге из дома он объехал тюрьмы и взял свою долю у целовальников. Сегодня набралось пятьдесят два рубля с алтыном. Деньги для Плещеева не великие, а рядовому казаку за пятьдесят-то рублей – десять лет служить.
Петр Тихонович, легкий в поступи, надменный, властный, шел, грохая дверьми. Стукнул он и последней, кованой дверью. Плещеев поднялся ему навстречу.
Усадил под образа, на свое место, а сам сел подле ларца для бумаг, под окошко. Глядел на Петра Тихоновича с нежностью и любовью, а тот был хмур, зол и оттого необыкновенно красив, черноволосый, породистый, капризный.
Не в том талант и звезда Петра Тихоновича, что начальствует над доходным Пушкарским приказом, а в том его талант и звезда, что женат на сестре Бориса Ивановича Морозова. Леонтий же Стефанович женат всего лишь на сестре Петра Тихоновича. Этого Плещеев Траханиотову никак простить не может.
Вот сидит Петр Тихонович у самого Плещеева и ничуть его не боится. Сердит, и не скрывает, что сердит.
– Чего звал? Твой человек меня с заутрени чуть не силком в приказ твой утянул!
– Деньги, Петр Тихонович, нужны. Не малые, но для твоей же пользы.
– Какие деньги? – взъярился Траханиотов. – Да и у кого в России они могут быть – деньги? Все вконец изнищали. Уволь, Леонтий! Нам ли о деньгах думать, да еще о больших, когда и у государя нет. Уж до чего суровы нынче твои правежи, – не забыл уколоть, – а недоимков второй год собрать не можем с людишек.
Правда истинная! Копейку с русского тяглеца выбивали на правеже. И не потому, что деньги русский человек больше себя любит, а потому, что взять с него ну совсем нечего. А взять хотели много.
Бывший правитель Федор Иванович Шереметев, всего повидавший на своем веку, не хотел испытывать терпение русских людишек: разверстал недоимки на многие годы.
Борис Иванович Морозов ждать долго не любит. Смелы и неосторожны новые люди молодого царя.
Леонтий Стефанович слушал шурина, по-петушиному клоня голову набок, и что-то все выглядывал одним глазом в ларце для бумаг. Траханиотов терпел-терпел и тоже стал тянуть шею и косить глазом в ларец.
– Да на вот, чти! – сказал вдруг Леонтий Стефанович, запустил в ларец руку и как бы наугад достал бумагу.
Это была челобитная царю от молодших людей Пушкарского приказа. Молодые подьячие криком кричали: судья Петр Тихонович Траханиотов всячески вымогает с подчиненных деньги. Жалованья вовремя не дает, приходится свое жалованье на коленях вымаливать по многу раз. И Петр Тихонович, сжалившись, выплачивает половину, а то и треть, как ему поглядится, но велит подписывать бумагу, что получено сполна.
Плещеев не ждал, пока розы на щеках Петра Тихоновича станут пунцовыми. Тотчас перешел к делу:
– Денег мне нужно три тысячи. Две я передам твоему родственнику, Борису Ивановичу Морозову, он сам сказал, сколько ему дать. А тысячу возьму себе. Мне тоже крутиться приходится.
– Уж очень много-то как! – едва перевел дух Траханиотов.
– Огромные деньги, – согласился Плещеев, – но ведь лучше дать раз одному-двум, чем по сто раз неведомо каким шельмецам. А тут от всех забот ты уже свободен. Тут уж мне хлопотать и оберегать своего родного человека. Челобитных-то этих, думаешь, одна?
Леонтий Стефанович зачерпнул горсть бумаг, помахал ими и бросил в ларец. Траханиотов перегнулся через стол и взял одну: Плещеев не обманывал.
– Когда деньги-то нести?
– В обед не поздно будет.
– Господи! Это сегодня уже! Да к чему ж спешка такая?
– А к тому, чтоб вечером, когда Борис Иванович с царем говорить будет, голос у него тверд был, чтоб защитил тебя от извета без всякой запинки.
6Сидел Втор-меньшой раньше у самой двери, на холодном месте. Никто на него из подьячих и не глянул толком за все четыре месяца совместной службы, и вот на́ тебе! Угадай теперь, с чем его едят.
Взлететь Втор-меньшой взлетел, но не занесся. Богатых просителей хоть через одного, а Втору-большому посылал.
За глаза нового начальника Мерзавцем пробовали было величать – не прижилось, а Меньшим тоже не покличешь, какой он теперь Меньшой? Стали звать Каверзой. Втор-большой за толстое пузо имел от людей уважение, за осанку. Втора-Каверзу не уважали, но боялись очень, шли к нему с бумагами как на пытку. Жуткое дело, когда подьячий умен.
Да и сам Леонтий Стефанович скоро увидал, что это такое – пересадить человека с одного стола за другой.
Недели не пробыл Втор-Каверза в начальниках, принес Леонтию Стефановичу столбец с именами людей, а против каждого имени было записано, кто этот человек, сколько у него имения, а также какие за ним водятся грешки.
Леонтий Стефанович сразу оценил труд Втора-Каверзы, поглядел на него, зачеркнул сверху несколько имен и сказал:
– Этих гостей не трогай. Эти боярам помогают денежку наживать, с нас хватит и мелкой сошки.
И вот уже приказная строка перевертывала вверх дном рухлядь посадского человека Ивана Мякишева.
