Я, должно быть, вздрогнула, потому что она поспешно добавила:
— Тебе понравится играть с кузиной Маргарет. Да и за Ханной надо будет ухаживать.
Много лет я не виделась со своей кузиной, жившей на самом севере Биллерики. Помню, это была странная темноволосая девочка, которая иногда говорила сама с собой.
— Можно, Том тоже поедет? — спросила я, но мама опередила бабушку с ответом:
— Нет, Сара. Том нам нужен здесь, чтобы помогать по хозяйству. Ричард уехал, а Эндрю…
Она замолчала, но все и так поняли, что она хотела сказать. Эндрю умрет в скором времени, а если даже и выживет, то долгие месяцы не сможет быть им помощником. Вся работа в поле целиком ложилась на плечи Тома и отца. Том стоял молча и смотрел на меня глазами человека, который падает с горы, сложенной из измельченного в порошок известняка. Тут в дверь постучали, и в комнату вошел суровый крупный человек и объявил, что он констебль. Держа в одной руке приказ о карантине и смоченный в уксусе новый платок в другой, он смело прошел к постели, где лежал стонущий брат. Как и рассказывал нам Эндрю, лицо констебля было все изборождено рытвинами. Это подтверждало, что с Божьей помощью или не без вмешательства дьявола кое-кому удавалось выжить после оспы. Он зачитал вслух приказ, который будет прибит к дверям молитвенного дома, чтобы все узнали о пришедшей в город заразе и проследили, как бы мы не «распространили болезнь по причине опасной беспечности». Я оглядела небольшую аккуратную комнату бабушки и не увидела в ней никакой беспечности. В комнате царил порядок, умеренность и покой. Уходя, констебль сказал еле слышно:
— Господи, будь милосердным…
Я сидела в фургоне, дрожа в ворохе промерзшей соломы, и крепко прижимала к груди вырывающуюся Ханну. Мы уезжали, нарушая приказ о карантине, и должны были действовать незаметно, под покровом ночи, как воры. Если бы нас схватили, всей семье грозила бы тюрьма. Это, конечно, если бы кто-то из нас уцелел, после того как оспа отступит. Мать, плотно сжав губы, протянула мне узел с продуктами и одеждой. Я надеялась услышать какие-то ободряющие слова, но она только попросила заботиться о Ханне, а потом стала поправлять мне чепец, долго возясь с тесемками.
Бабушка вышла на порог, зажимая рот ладонью, и протянула мне небольшой узелок со словами:
— Это тебе на прощание.
Я развернула узелок и увидела куклу в одежде. Волосы у куклы были из шерсти, выкрашенной красной краской, почти такого же оттенка, как мои собственные. Рот был вышит аккуратными стежками.
— Но у нее нет глаз, — удивилась я.
Бабушка улыбнулась и поцеловала мои руки.
— Я не успела ее закончить. Мы пришьем пуговки вместо глазок, когда ты вернешься, — прошептала она.
Том едва помахал нам рукой, когда отец взял в руки вожжи и направился на юг, назад в Биллерику. Но не успели мы отъехать, как услышали, что Том нас зовет. Брат подбежал к фургону и что-то вложил в мою руку, а потом сжал мне пальцы в кулак, чтобы я не выронила, и, не оборачиваясь, побежал к дому. Я разжала кулак и увидела две маленькие белые пуговицы, оторванные от его единственной нечиненой рубашки. Пуговицы лежали у меня в ладони как две одинаковые жемчужины. В ту долгую холодную зиму я не раз волновалась, что ветер задувает ему в незастегнутые рукава и он мерзнет.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Декабрь 1690 года — март 1691 года
Бывают в Массачусетсе такие зимние вечера, когда стихает ветер и ледяная корка на снегу как будто удерживает холод внутри сугроба. А если луна полна на три четверти, то кажется, что от ее лучей становится еще чуть-чуть теплее. Свет был таким ярким, что я отчетливо видела, как по полю темной тенью пробежал заяц, спасаясь от смертоносных когтей охотницы-совы. У отца на Коленях лежал длинный, изъеденный коррозией ствол кремневого ружья, и мне стало интересно, сожалеет ли он, что упустил такую возможность подстрелить косого. Я много раз слышала, как Ричард хвастался, будто отец не промахнется даже с восьмидесяти ярдов и способен зарядить ружье и сделать четыре выстрела за минуту, хотя большинство мужчин могут сделать не более трех.
Царила полная тишина, и, проезжая мимо очередного погруженного в темноту дома, мы боялись дышать. Звяканье конской сбруи казалось оглушительным, и отец отпустил поводья, чтобы конь шел спокойно и фургон не скрипел. Ханна уснула у меня на руках, и я молилась, чтобы она не проснулась и не заплакала, потому что детский плач слышен в ночи на большом расстоянии. Мы перестали бояться, что нас обнаружат, когда миновали мост через реку Шаушин, ибо, хотя фургон скрипел так, что мог разбудить мертвого, жилья поблизости не было.
Я легла на спину и смотрела на звезды в черном небесном ковше — чем-то похоже на свернувшееся молоко в мамином горшке. Дорога должна была занять около трех часов. За это время отцу нужно было успеть отвезти нас и вернуться в Андовер засветло. Вскоре я уснула, и мне приснилось, будто я плыву по реке в лодочке, опустив руку в воду, а быстрое течение несет меня вперед. Под водой скользили темные неясные тени каких-то существ, а из-за слепящего солнечного света было не разобрать, что там, внизу. Все тело сковало непонятное оцепенение, и я не могла вытащить руку из воды. Вскоре я почувствовала, как кончиков моих пальцев касается множество ртов, вооруженных крошечными острыми зубками. Я приготовилась почувствовать боль от укусов, но тут вдруг проснулась, обнаружив, что Ханна жадно сосет мои пальцы.
Впереди показался темный силуэт дома, дверь была открыта, и оттуда лился тусклый желтый свет. На пороге стоял человек. Мы услышали его встревоженный голос: «Кто там?» В руках он держал серп. Ему ответил низкий голос отца, похожий на звук контрабаса, с сильным валлийским акцентом:
— Это Томас Кэрриер. Со мной две мои дочери — Сара и Ханна.
Рядом с мужчиной возникла женская фигура. Накинув на плечи плащ, женщина поспешила к фургону:
— Томас, что такое? Что случилось?
Не видя ее лица, я поняла, что это моя тетя, и почувствовала страх в ее голосе. Что, если не несчастье привело мужа ее сестры и двух племянниц на порог ее дома в столь позднее время? Она приблизилась к фургону, но отец сказал:
— Мэри, не подходи близко. У меня письмо от твоей матери. Лучше сначала прочти.
Он протянул пергамент, и Мэри осторожно взяла письмо, будто это была ядовитая змея. Она вернулась на порог, где было светлее, и стала читать, нервно теребя пальцами воротник. Потом протянула письмо мужу и, всматриваясь в темноте в наши лица, стала ждать, пока тот не прочтет. Ханна, разочаровавшись в моих пальцах, расплакалась не на шутку. Я все сильнее трясла ее у себя на коленях, отчего ее плач звучал странными, неровными вскриками. Мы ждали решения — пригласят нас в дом или дадут от ворот поворот.
Тетя Мэри снова осторожно приблизилась к фургону с зажженной свечой в руке. Каждый шаг давался ей с трудом, словно она шла за катафалком. Было видно, что она перепугана, ибо, беря нас к себе в дом, она ставила под угрозу свою собственную семью. Но она потянулась и взяла на руки Ханну, прижав к груди и укутав сверху плащом. Потом она сказала: «Сара, иди за мной». Я, вся закоченевшая, выбралась из-под соломы и с узелком в руках пошла за ней. Увидев, что отец остался стоять на месте, я остановилась в нерешительности, не зная, залезать ли обратно в фургон или идти в чужой дом.
Я услышала низкий раскатистый голос отца:
— Будь умницей, Сара. Не болей.
После этого он натянул вожжи и, не проронив больше ни слова, развернул повозку и поехал в обратный путь. Я стояла и смотрела, как он поехал в сторону Андовера по проложенной им же колее. Луна спряталась за деревьями, а потому крыша дома исчезла из виду и на черном фоне был виден лишь небольшой прямоугольник желтого света. Я стиснула колени и вросла в сугроб, прижимая к груди узелок. Где-то в лесу хрустнула ветка, будто кто-то пробирался на дорогу из чащи. Дверь была по-прежнему открыта, а я все стояла снаружи. Через какое-то время на пороге появилась девочка. На ней была белая сорочка и чепец. Темные волосы рассыпались по плечам. Она тихо сказала:
«Сара, входи. Очень холодно». Но я стояла как вкопанная. Я вся заиндевела на морозе, как дубовая лучина в стекле. Она шла ко мне босиком по снегу, словно привидение, на ощупь находя дорогу в темноте. Я узнала свою кузину Маргарет, и, хотя она была на два года старше меня, роста мы с ней были одинакового. У нее были темные, как вороново крыло, волосы. Худенькая, с острым подбородком, кузина напоминала эльфа. Она не улыбалась и ничего не говорила. Просто взяла меня за сцепленные руки и тихонько потащила за собой, пока мы не оказались на пороге дома.
Я остановилась, и в тепле от юбки и шали повалил пар. Ханна уснула на руках у тетушки Мэри, посасывая тряпочку, смоченную в подслащенной воде. Я надеялась, что у них есть корова, так как утром малышка потребует молока. У очага был разостлан набитый соломой тюфяк, и Маргарет подвела меня к очагу, куда подбросили хвороста. Вскоре я лежала под толстыми одеялами с Ханной под боком. Я уснула под тетушкин голос, которая шепотом говорила, что какое-то время мы будем спать и есть отдельно от других членов семьи, пока не выяснится, что мы незаразные. Она не сказала, что с нами будет, если вдруг окажется, что мы больны оспой.
