Он остановился и громко засмеялся.
— Зарежешь меня? — спросил он по-гуральски.
— Зарежу.
— А знаешь, кто я?
— Это мне все равно.
— Знаешь ты, что у меня шесть тысяч своего войска?
— Да не здесь. А у меня коса!
— И что у меня больше шестидесяти тысяч крепостных…
— Да я-то вольная, королевская!
Сенявский полез в карман и, достав дукат, позвенел им о косу.
— Слышишь? — спросил он.
— Ну?
— Дукат.
— Подумаешь! Золота мы, что ли, не видали! — насмешливо сказала Марина.
— А откуда же?
— А вон оттуда! — И Марина указала на Татры, в сторону Венгрии.
— Разбойничьи?
— А вы что думали? Просить мы их пойдем?
— Сто дукатов дам тебе, — сказал он.
— За что?
— За тебя, — шепнул он страстно.
— За меня? Я либо ничего не стою, либо стою целого мира.
— Как так?
— Кто меня не любит, для того я ничего не стою, а кто полюбит — весь мир отдаст.
— У меня замок с пятью башнями, — хочешь жить в нем? — задыхаясь, сдавленным голосом сказал Сенявский.
— Мои башни выше и больше их, — она указала рукой на Татры.
— Озолочу тебя, одену в жемчуг, в алмазы!
— Вона! — засмеялась Марина. — Войду я в ручей — довольно на мне будет и жемчуга и алмазов!
— Любить тебя буду! — крикнул Сенявский.
— Знаешь, пан, как у нас говорится? Полюбил он ее, как травку мороз.
— Ну, так велю тебя украсть, дерзкая девчонка!
Марина быстро оглянулась, думая, что, может быть, у этого пана есть поблизости слуги, и, приставив лезвие косы к самой груди Сенявского, сказала:
— Только свистни!
При этом глаза ее сверкнули так, что можно было поверить — она его сейчас ударит.
— Я один, со мной нет никого, — сказал Сенявский, у которого невольно забилось сердце.
— Ну, так знай, пан: у нас что ни Топор, то топор!
— Что это значит?
— Я из Топоров родом, из Грубого. Если обидишь, брат мой с мужиками под землей тебя сыщут!
Сенявский рассмеялся. Если бы с ним были Сульницкий и Томек, велел бы он им похитить девушку, хотя бы только для того, чтобы убедиться, как мужики из Грубого станут ее искать и какая может быть война между Сенявским и Топорами. Но один он против косы ничего сделать не мог.
— Есть мне хочется, — сказал он, чтобы как-нибудь продолжить разговор.
— Ну, так ступайте к нам в избу. Тут ничего нет.
— Угостишь меня?
— Охотно.
— А не сердишься за то, что я говорил?
— Молоды вы — вот и глупы, — сказала Марина, как бы покончив с этим вопросом. — Идемте!
Но когда Сенявский направился к лесу за собаками, чтобы взять их с собой, Марина закричала:
— Э, да это не годится! С собаками! Их наши овчарки разорвут!
— Так как же быть? Я собак не могу бросить.
— Ничего. Оставайтесь с ними, — я вам сюда принесу. И собакам тоже. Разложите тем временем костер.
И она с косой на плече пошла через лес.
Но Сенявский костра разводить не стал, отпустил только подпругу у лошади и снял удила, чтобы она могла пастись; потом лег на траву и стал думать о молодом, гибком, крепком теле Марины.
Через полчаса или немного больше она верхом на лошади выехала галопом из лесу, с мешком и корзинкой в одной руке, с топором — в другой. Выскочив из лесу, мчалась она через поляну, гоня во весь дух небольшую, но крепкую гнедую лошадку.
— А где же костер? Что вы тут делали? — кричала она уже издали. — Где же костер? Вот здесь бобы, фасоль, сало, пирог, вот для собак — в горшке. Спали, видно? Не больно вы проворны!
Сенявский, смеясь, поднялся с травы, а Марина принялась таскать для костра хворост. С помощью ее топора и дорожного топорика Сенявского мигом запылал огромный костер. Сенявский достал из тороки вино и водку, нарезал сало, поджарил его на вертеле, выпил. Тем временем варились бобы и фасоль.
Это был прекрасный пир в клубах дыма, среди искр от потрескивающих можжевеловых веток.
Когда он подкрепился, Марина от нечего делать принялась рубить молоденькие смолистые сосенки и елочки и бросать их в огонь; Сенявский присоединился к этой забаве. Они сложили костер в рост человека, и казалось, что пламя и дым поднимаются до самого неба. Встревоженные собаки завыли, как на пожаре…
Так они познакомились, Сенявский и Марина.
Было это два года назад, в самом начале июня.
И никто об этом не знал, — только Терезя, поверенная Марининых тайн.
Сидя за хатой в эту июньскую ночь, долго шептались девушки о пане, который в этом году не показывался с самой зимы, хотя, бывало, наезжал в их края, лишь только стает снег.
— Кто знает? Может, женился? — говорила Терезя.
— Я тогда убила бы и его и ее! — отозвалась Марина.
А в избе, пользуясь тем, что хозяйка, старая Марта, заснула, к тому же была глуховата, старик Топор, которому не спалось по ночам, разговаривал в темноте с Кшисем, тоже лежавшим в постели.
— Спит?
— Спит.
— Чутка окаянная баба, как пес, даром что глуховата, — шептал Топор. — А твоя Бырка хорошо слышит?
Кшись был женат на Бырке из Гладкой.
— Слышит. Иной раз приду домой выпивши, — так тут хоть как кот крадись — узнает!
— Ишь ты! Ишь ты! — дивился старый Топор. — И что же?
— Лается. А иной раз с кровати на середину избы выпихнет.
— Ишь ты! Ишь ты! Выпихнет, говоришь?
— Нога у нее, понимаете, потолще бараньего зада! Бырка! Одно слово — Бырка![10]
— Да… Такая отделает! Хорошо, что моя, слава тебе господи, худая. Силы у нее такой нету.
— А Бырка еще ничего. Так и носится по избе! Приеду я зимой из лесу и, как бы ни замерз, залезу ей под ноги — мигом отогреюсь.
— Эх, брат! Вот это, я тебе скажу, благодать! — сказал Топор тоном знатока и не без зависти.
— Тепло, как медведю в берлоге.
— То-то и есть! Да! Кабы моя такая была! А то ведь щепка!
— А вы сейчас только хвалили: дескать, худая!
— Да ведь человеку угодить трудно. То ему того подай, то этого. Потому-то и говорится: левому глазу не верь, пока правый не приглядится!
— Это вы, Ян, хорошо сказали! Вы — голова! — сказал Кшись убежденно и почтительно.
— И тепло тебе там?
— Тепло.
— Под ногами… Хм…
Задумался.
— Шимек! — позвал он через минуту.
— Что?
— А я так полагаю… да, брат, так полагаю, что как-никак, а толстая баба всегда лучше.
— Вы — голова! — сказал Кшись, но уже сквозь сон.
После тепла наступили холода, а потом снова теплые дни — совсем как в июле. Но вот однажды после полудня над горными вершинами показались темные тучки, бежавшие с севера; они остановились над горами, разбухли, — и с гор в долину донесся глухой, однообразный гул. Шел горный ветер.
Он покрепчал за вершинами и ринулся в долину, горячий, неудержимый, порывистый; он нес громаду туч и частый секущий дождь. Ударил он с такой силой, что пригнул лес, потом затих и снова налетел. И так с перерывами, уже сухой, без дождя, вырывая с корнем ясени и липы перед избами, снося дранки с крыш, ломая лес, дул он всю ночь и на другой день до самого полудня, клубы туч из-за гор перекинул в долины и туманом застлал Татры. А когда, после двухдневного весеннего ливня, заискрилось на небе солнце, хозяева у подножий Свиницы и Гевонта поняли, что пора выгонять стада к Озерам, потому что снега уже стаяли и Магурская Громада весело зазеленела.
Было это в начале июня.
И вот все принялись за мытье и чистку пастушьей утвари: медных котелков, подойников, ушатов для молока, кувшинов, ковшей. Пастухи стали вываривать в масле рубахи, строгать стрелы, чинить колчаны; у кого было ружье или кремневый пистолет, тот его осмотрел. Началось всеобщее движение и веселье. Уже к Топорам, к Собеку, Янову внуку, который в третий раз выбран был бацой[11], стали сходиться прежние и новые пастухи. Совещались, старые учили молодых и неопытных; особенно усердствовал старый Крот из Уступа, вечный пастух, которого никто не помнил молодым. Пожалуй, ему было больше ста лет.
Сбор был назначен бацой на вторник, за три дня до троицы. Со всех окрестностей Грубого овцы согнаны были на поляну перед домом Ясицы Топора, где уже поджидал их Собек с пастухами. Здесь каждый хозяин передавал им свое стадо, а потом все овцы были смешаны и поставлены в большой загон. Один из пастухов держал в руке четки, а другой выпускал овец из загона, и каждый раз после его окрика: «Десять!» — первый передвигал один шарик.
Овец, которых вверяли хозяева баце на это лето, было всего тысяча двести.
Отдельно стояли коровы со своими пастушками и молодые волы с погонщиками. Было также десятка два лошадей, которым предстояло провести лето в горах, на том же пастбище.
Из серого сумрака уже выступали вершины, позлащенные солнцем, тонувшие в облачном небе. Сильный ветер дул в это утро. Он гнал по лазурному небу лиловые, синие и сиреневые облака.
