В тюрьме появился новый узник — неистовый корсиканец Боккеямпе, имевший несчастие быть земляком самого императора. В семействе его, очевидно, сохранились какие-то предания о молодых годах Бонапарта, который, став владыкой Франции, категорически пожелал, чтобы люди имели короткую память. К сожалению, память у Боккеямпе была превосходной, и он никак не мог забыть того, что Наполеон предал свою маленькую родину.
Угодив в застенок, Боккеямпе создал для себя железный режим: с утра пораньше хватал в руки что попало, начиная высаживать двери камеры. Короткий перерыв на обед и прогулку, после чего Ла-Форс снова наполнялся чудовищным грохотом.
— Оставь. Что ты хочешь доказать этим? — говорил ему Мишо де Бюгонь. Успокойся, сынок.
— Я хочу доказать, — отвечал корсиканец с бранью, — что на этом свете должна быть христианская справедливость…
Однажды его должны были везти на набережную Малакке, где велось следствие. Боккеямпе стоял в коридоре, невдалеке от раскрытой камеры Мале, и зябко ежился от холода. Рука генерала показалась наружу, выбросив в коридор шинель.
— Да, сегодня прохладно, — прозвучал голос Мале…
Накинув шинель, Боккеямпе сунул руку в карман, ощутив шорох бумаги. В полицейском фиакре он сумел тайком развернуть записку. Прочел: «Не бойтесь! Вызов ничем не угрожает. Ваше дело застряло у префекта, назначенное для разбора не ранее весны. И прекратите, пожалуйста, стучать — вы мешаете не только мне…» Сказанное подтвердилось, и Боккеямпе, в знак уважения к генералу, перестал дубасить в двери. А через несколько дней узники Ла-Форса прогуливались внутри двора, с огородов парижских предместий доносились запахи чебреца и мяты.
Мале первым заметил котенка — всеобщего любимца, который застрял на карнизе, под самой крышей тюрьмы, жалко мяуча от страха и одиночества. Арестанты стали совещаться меж собой и не могли придумать способа выручить животное из беды.
Боккеямпе отошел в сторону, чтобы помолиться. Потом он сорвался с места и вдруг… пополз, будто ящерица, вверх по тюремной стене — выше, выше, выше! Почти прилипший к древним камням Ла-Форса, издали он казался распятьем, приколоченным к стене. Комендант тоже подбадривал корсиканца окриками:
— Так, так, сынок… Еще! Ну, немного…
Котенок, увидев лезущего к нему человека, закрутился на узком карнизе, прутиком вздыбливая хвостик. И вот, вскинув руки, корсиканец схватил его за шкирку — метнул в ближайшее окно камеры. Падая затем в колодец тюремного двора, Боккеямпе чудом вывернулся — полет! — и уже повис на ветвях дерева.
— Молодец, сынок! — похвалил его майор. Но ветви дерева снова качнулись, и земляк великого императора теперь явно удирал по гребню каменной стены.
Арестанты суматошно загалдели. Часовой вскинул ружье.
— Стреляй! — велел ему де Бюгонь.
Но тут Мале ударил ногой по ружью — роковая пуля, щелкая по булыжникам, запрыгала вдоль двора, поднимая пыльцу.
— Боккеямпе! — крикнул он в сторону беглеца. — Остановись и возвращайся обратно… слышишь? — Фигурка отчаянного парня застыла на фоне вечернего неба. — Ну же! — припечатал генерал Мале крепкой руганью. — Я кому сказал возвращайся…
Беглец сгорбился и, в раздумье помедлив, спрыгнул в глубину двора. Майор де Бюгонь протянул руку Мале:
— Благодарю вас, генерал… На старости лет вы благородно избавили меня от бесчестного убийства!
Когда арестантов разводили по камерам, Боккеямпе, едва не плача, вдруг задержался перед Мале.
— Я вам поверил, — сказал он. — Но… зачем? Зачем вы остановили меня? Сейчас я был бы уже на свободе… Мале обнял несчастного корсиканца:
— Ты ничего не понял и потому сердишься… Пойми же: скоро мне понадобятся такие отважные люди, как ты!
Было ясно — генерал Мале опять что-то задумал.
Неуловимые для полиции нити уже сошлись пучком в его камере — теперь Мале сплетал из них прозрачную паутину, чтобы набросить ее потом на громоздкую империю Наполеона.
Но герцог Ровиго в это время был озабочен тревожными докладами префекта Тибодо с юга Франции: там, в Марселе и Тулоне, оживились якобинские настроения, к недовольным примыкают итальянцы и даже испанцы, размещенные в гарнизонах Прованса. Тибодо сообщал, что готовится мятеж под руководством генерала Гидаля, но — по словам Тибодо — повстанцы не начнут мятежа до тех пор, пока не получат сигнала из Парижа…
Савари нервно отбросил со лба непокорную челку.
— Что за чушь! — сказал он себе. — Кто может дать сигнал из Парижа? Тибодо всегда мерещатся страхи…
В апреле 1811 года Тибодо настойчиво просил Савари, чтобы арестовали Гидаля, иначе он, префект, не ручался за спокойствие всего Прованса. Это вывело министра из терпения, в ответном письме он отчитал Тибодо за панику, Савари писал, что префект не смеет даже заикаться о том, будто «при режиме его императорского величества (Наполеона) возможно устраивать заговоры. Напротив, убедите себя, что это невозможно…»
Челка министра полиции была на манер наполеоновской!
Хороший лакей всегда подражает своему господину…
* * *
Тюремная надзирательница Аделаида Симоне тишком передала Мале крохотную записочку.
— Это вам… из Марселя, — шепнула она. Гидаль сообщал, что Наполеон, кажется, задумывает войну с Россией, а в Марселе все готово: «Наши дела идут успешно. Только что я получил известие из Германии (порабощенной Наполеоном), что и там имеем верных союзников. Я укрепляю наши позиции в Италии…» Прекрасно! Россия останется нерушима, а Италия с Испанией скоро обретут свободу от корсиканского деспотизма. Только бы не случилось беды с Гидалем: он слишком горяч, особенно когда заглянет в большую бутылку…
Однажды ночью майор Мишо де Бюгонь был разбужен по тревоге: в камере генерала Мале слышны чьи-то голоса. Накинув халат, ветеран поспешил в башню. Сомнений не было — Мале с кем-то разговаривал. «Неужели и правда спятил?..» Майор откинул шторку и в ужасе закричал:
— Боккеямпе! Вы-то как сюда попали?
Пока он возился с ключами, отпирая засовы, случилось чудесное превращение: мирно похрапывал Мале, а больше никого в камере не было. Комендант кинулся бежать на другой этаж, он открыл камеру корсиканца — тот дрыхнул, словно окаянный.
— Что за чертовщина! — перепугался майор… Утром он нанял трубочиста, которого и спустил в дымовую трубу. Но трубочист объявился лишь на следующий день — он вылез из подвала соседнего дома, отказавшись рассказывать что-либо. Очевидно, генерал Мале хорошо владел тайнами старинного замка. Майор даже не осмелился сделать ему выговор:
— Боже мой! Что еще вы задумали на мою седую голову?
Мале — благодушный и спокойный — сидел перед ним, раскладывая пасьянс на стареньких картах времен революции. В его колоде не было ни королей, ни дам, ни валетов — их заменяли яркие символы Свободы, Гения и Равенства.
— Что еще? — спросил он. — Скоро вы получите письмо с набережной Малакке, в котором будет говориться обо мне…
— Да? — вполголоса откликнулся де Бюгонь.
— Конечно! Без меня ведь никак не обойдется, — рассмеялся Мале, ловко тасуя картишки.
— Вы еще можете смеяться?
— И будет сказано, — пророчил Мале, — что я готовлю побег с целью перебраться под знамена России, которой уже многие служат… Но вы, майор, не верьте этому. Русская армия справится с нашим императором и без моих услуг. Вы меня поняли?
Майор вернулся на свою квартиру и выразительно покрутил перед женою пальцем возле своего виска. Она его поняла:
— Ну и пусть его заберут от нас… куда надо!
* * *
Всю зиму узник держал начальство в постоянном напряжении; по тюрьме ходили упорные слухи, будто по ночам генерал Мале вылезает гулять на крышу; караульные, простояв на посту в его башне с неделю, оказывались уже негодными — он успевал их распропагандировать, и приходилось менять их как перчатки.
— Сударь, — не раз упрекал де Бюгонь генерала, — за вашу судьбу я спокоен. Но, прошу, пожалейте хоть свою нежную супругу, которая так много лет страдает!
Мале отделывался шутками. Однако комендант не оценил юмора арестанта, приписывая его легкомыслие некоторой расстроенности разума. Он укрепился в этом мнении, когда Мале куском мела разрисовал стену своей камеры, точно воспроизведя на память план улиц Парижа. На месте же площадей с их казармами и правительственными учреждениями он изобразил головы собак, кабанов, шакалов и всяких гадов. Непонятные стрелы рассекали кошмарный чертеж, расходясь почему-то (тогда на это не обратили внимания!) от казарм Десятой когорты Национальной гвардии, размещенных на улице Попинкур.
— Я придумал новую игру, — пояснил Мале коменданту. — И сейчас ознакомлю вас с ее несложными правилами…
— Сотрите все! — велел де Бюгонь, не дослушав. — Сегодня к вам придет жена, а у вас не стена, а бред взбесившегося топографа. Лучше я велю приготовить для вас букет цветов.
