Иногда Мале присаживался к старенькому клавесину, тихо распевая давно забытый романс:
Они прошли, этих праздников дни,
И не вернутся уже они.
У вас было то для ваших побед,
У вас было то, чего больше нет…
Свистнув, он подзывал больничного пуделя, гулял с собакой по саду, размышляя о чем-то в своем одиночестве. Тут однажды к нему подошел аббат Лафон, сказавший:
— Генерал, наши цели, кажется, совпадают? И мне и вам одинаково мешает жить один человек — император Наполеон, он же и генерал Бонапарт…
Скоро Мале уединился в своей комнате, и среди пансионеров «Maison de Sante» возникли слухи, будто генерал занят историей войн из эпохи Французской республики.
— Войн? — удивился маркиз Полиньяк. — Вот уж никогда не поверю… Не войн, господа, а демагогии, столь любезной его якобинскому сердцу. В дымящемся навозе революции он, как петух, будет выкапывать зерна, давно уже сгнившие.
Сплетни великосветских «идиотов» доходили до генерала, но он не придавал им значения. Мале трудился над книгой, которую ему хотелось бы назвать «ХРЕСТОМАТИЕЙ РЕВОЛЮЦИИ». Обращаясь к потомству, Мале хотел заранее предостеречь Революцию Будущего от скорбных ошибок великой Революции Прошлого:
— К сожалению, многие из нас считали революцию завершенной, когда они дорвались до высшей власти… Не в этом ли и таится печальная развязка нашей революции?
И вот однажды, фланируя по коридорам клиники, де Пюивер заметил краешек бумаги, торчавший из-под дверей комнаты Мале. Маркиз не отличался особой щепетильностью в вопросах чести и, потянув бумажку к себе, вытащил наружу всю страницу рукописи. С удивлением он прочел:
«Люди не хотят повиноваться прежним деспотам. Но, единожды вдохнув дурмана свободы, они уже забывают о мерах предосторожности. Скоро замешивают новую квашню из лести и славословий, чтобы слепить для себя из этого зловонного теста нового Идола. И власть этого искусственно созданного Идола бывает для нации гораздо опаснее, нежели примитивный деспотизм эпох, уже разрушенных Революцией…» В этих словах Мале разоблачал культ Наполеона!
Маркиз де Пюивер ворвался в комнату генерала.
— Поздравляю! — кричал он, размахивая листом бумаги. — И вы прозрели, мой генерал! Только побывав в море революций, мы поняли, как покоен был бережок старой монархии…
Мале вырвал из рук маркиза свою страницу и грубо отшвырнул от себя чересчур восторженного гостя.
— Убирайтесь вон! — зарычал он в бешенстве. — Вы ничего не поняли, светлейший скудоумец, и никогда меня не поймете…
Вечером того же дня Мале снова повстречался в саду с Лафоном; элегантный толстяк аббат носил под сутаной короткие штаны-culottes — из черной сверкающей парчи.
— Что-то вас давно не видно, — улыбнулся он генералу.
— Давно, — согласился Мале. — Но когда черт стареет, он всегда становится немножко отшельником…
Оба они, по уверению Паскье, «придумали себе душевные болезни и добились перевода в клинику». Генерал еще в тюрьме Ла-Форса обнаружил в соседе по камере изворотливый гибкий ум. Мале почему-то сразу решил, что аббату наверняка недостает личной храбрости, но зато Лафону нельзя было отказать в разумности. До ареста он был скромным кюре в приходе Бордо. Надо полагать, пастырь он был далеко не мирный, ибо радел больше всего о папе Пие VII, нежели о нуждах своей паствы. Римского папу из заточения Фонтенбло он не выручил (папа и не знал, что у него есть такой заступник), зато сам Лафон угодил под сень гостеприимного пансиона для сумасшедших.
— Здесь мне хорошо, — признался аббат со вздохом, — а мыслям моим просторно, как арабу в пустыне…
Вскоре к их обществу присоединился испанский священник Каамано. Три различных по духу человека, они ненавидели Наполеона в трех ипостасях: генерал Мале — как республиканец узурпатора, аббат Лафон — как страдалец за главу унижаемой церкви, а испанец Каамано — как патриот, родина которого была растоптана сапогами наполеоновской гвардии.
— Главное — выждать, — убеждал Лафон. — Наполеон тоже не вечен, когда-нибудь сдохнет. Даже одна случайная пуля может решить судьбу его самого, его империи и нас с вами!
— Значит, — вставил Мале, ухмыльнувшись, — дело только за императором? Надеюсь, я верно вас понял?
— Безусловно. Какие могут быть сомнения, генерал? Лафон, опытный прохиндей, и сам не заметил, как попался в ловко расставленные перед ним сети.
— Хорошо, аббат, — со значением намекнул Мале, — когда-нибудь я напомню вам об этом милом разговоре…
Рукопись «Хрестоматии Революции» на столе генерала медленно разбухала. Исписывая страницы безобразным почерком, Мале все перестрадал заново: победы и поражения, предательства и благородство, опьянение торжеством и даже нищенство в заброшенных гарнизонах возмущенной Вандеи.
— До каллиграфии мне очень далеко, — как-то сказал Мале аббату. — Нет ли у вас знакомого переписчика?
— А что вы сочиняете, коварный якобинец? — Лафон шутливо погрозил генералу пухлым пальцем. — В вашем возрасте писание любовных мадригалов для дам уже сомнительно.
— Согласен, что возраст критический для якобинца, а для поэта и подавно! В мои пятьдесят восемь лет неплохо бы качать на коленях сопливого внука или строить амуры с молоденькой кухаркой. Однако… — Тут генерал шлепнул ладонью по неряшливой рукописи. — Вот, разрешаю взглянуть…
Аббат раскрыл «Хрестоматию Революции» с удивительной поспешностью, словно только и ждал этого момента, но — странное дело! — начал с последней страницы. Дважды прочел ее.
— Ну? — спросил его генерал.
Медленным жестом аббат снял с переносицы очки.
— Но это же не конец! — сказал он. — Я думал, что вы пойдете много далее в разъяснении своих принципов. Если бы ваши идеалы, как и мои, оказались завершены, то вы (простите великодушно) не сидели бы здесь на правах помешанного!
Мале понял аббата с первых же слов.
— Я продолжу, — заявил он.
* * *
И он — продолжил… Теперь работали вместе. Генерал писал, коряво и грубо, а Лафон героически продирался сквозь заросли генеральских выводов, красивыми оборотами он старательно приукрашивал по-солдатски лапидарную речь генерала.
— Удивительно! — ворковал аббат. — Люди, владеющие речью, бывают скованы, как только сядут к столу. А прекрасно пишущие совсем беспомощны в разговоре. И только бездарности вроде меня умеют прилично делать и то и другое.
— Вы, кажется, льстите мне? Хотя ваша лесть и тонкая.
— Просто я хотел сделать вам приятное: вы же ведь, военные люди, всегда любите, чтобы оружие было хорошо заточено…
Были найдены толковые копиисты: капрал Рато, служивший в гарнизоне Парижа, и смышленый студент Бутри — приятель Каамано. Люди они были молодые, в заработке нуждались, а потому исполняли переписку бумаг генерала весьма охотно и бойко.
— Торопитесь, — наказывал им Мале…
В своих писаниях он рискованно зашел весьма далеко. Победно прошагав под возгласы «Марсельезы», Мале обрисовал худший вид «Карманьолы» — танец буржуазии, которая отплясывала на братских могилах, и в ушах распутных девок сверкали серьги, сделанные в форме крохотных гильотин. Мале уже подбирался к таинствам восшествия на престол Наполеона, к секретам его побед и власти… И теперь аббат Лафон с трусливой поспешностью разжижал страницы «Хрестоматии Революции».
— Эта фраза, — иногда говорил он, — звучит под вашим пером сразу на двадцать лет каторги в Кайенне. Я позволю себе исправить ее… вот так! Теперь вы получите за нее в худшем случае три года Венсеннского замка. Это уже не так страшно…
Капрал Рато и студент Бутри мало вдумывались в текст, который им давался для переписки. Но если бы они исполняли работу не машинально, то, пожалуй, могли бы заработать и больше, отнеся эту рукопись прямо на набережную Малакке — к министру полиции. С помощью жены Мале возобновил связи с бывшими друзьями в армии, и теперь Рато часто разносил по Парижу его письма, причем адресатами иногда были военачальники и с громкими именами. Пребывание в их богатых передних льстило захудалому капралу; уповая на связи опального Мале, честолюбивый Рато втуне надеялся устроить свою карьеру. Он был бы удивлен, узнай только, что Мале уже раскусил его хиленькое тщеславие; мало того! — он мысленно уже включил капрала Рато — как маленькое звено — в цепочку событий будущего…
Мадам Мале тем временем посетила ближние к Парижу города, где ее знали. В ответ на выраженные ей сожаления по поводу печальной участи мужа она как бы удивлялась:
— Вы ошибаетесь, мой супруг давно уже на свободе. Правда, он еще не совсем оправился после пережитого, но службе его болезнь помешать не может…
Досыта напитав провинциальное общество подобными слухами, она проверяла их действие в самом Париже, чаще прежнего появляясь в столичном свете. Иногда ее спрашивали:
