«Надо сделать так, чтобы он перестал говорить об Октавиане, — подумал Деллий, — иначе он забудет о трезвости и потребует неразбавленного вина. Эта змеиная сучка Глафира не помогает — слишком старается для сыночков». Пощелкав языком в знак сочувствия, он вернул Антония к вопросу о том, где достать деньги на обанкротившемся Востоке.
— Антоний, есть альтернатива парфянам.
— Антиохия? Тир, Сидон? Кассий их уже обобрал.
— Да, но он не дошел до Египта. — Последнее слово Деллий произнес медовым голосом. — Египет может купить и продать Рим. Все, кто когда-либо слышал рассказы Марка Красса, знают об этом. Кассий направлялся в Египет, когда Брут вызвал его в Сарды. Да, он взял четыре египетских легиона, но, увы, в Сирии. Царицу Клеопатру нельзя в этом обвинять, но ведь она и тебе с Октавианом не послала помощи. Я думаю, ее бездействие можно оценить в десять тысяч талантов штрафа.
Антоний усмехнулся.
— Хм! Мечты, Деллий.
— Нет, определенно нет. Египет сказочно богат.
Слушая вполуха, Антоний внимательно читал письмо своей жены Фульвии. В письме она жаловалась на вероломства Октавиана и описывала в откровенных выражениях шаткость его положения. Сейчас самое время, царапала она собственной рукой, поднять против него Италию и Рим! Луций такого же мнения: он начинает набирать легионы. Чушь, подумал Антоний, который слишком хорошо знал своего брата Луция и не считал его способным даже отложить десять костяшек на счетах. Луций возглавит революцию? Нет, он лишь набирает людей для своего большого брата Марка. Правда, в этом году Луций стал консулом, но вместе с Ватией, который и будет выполнять всю работу. О женщины! Почему Фульвия не захотела посвятить себя воспитанию детей? Дети от Клодия уже выросли и стали самостоятельными, но у нее еще остался сын от Куриона и два сына от Антония.
Конечно, к этому времени Антоний уже знал, что ему придется отложить поход на парфян по меньшей мере еще на один год. Не только из-за нехватки финансов, но и из-за необходимости следить за Октавианом. Его наиболее опытные маршалы Поллион, Кален и надежный старый Вентидий вынуждены были оставаться на Западе с большей частью своих легионов, чтобы не спускать глаз с Октавиана. В письмах они умоляли Антония употребить влияние и отозвать Секста Помпея, который бороздил водные просторы и, как настоящий пират, забирал себе пшеницу, предназначенную для Рима. Терпеть Секста Помпея не входило в их соглашение, вторил Октавиан. Разве Марк Антоний не помнит, как они двое сели вместе после Филипп и разделили обязанности между тремя триумвирами?
«Да, я помню, — мрачно подумал Антоний. — После победы у Филипп я ясно, как в магическом хрустальном шаре, увидел, что на Западе нет такого места, где я мог бы прославиться и затмить Цезаря. Чтобы превзойти Цезаря, мне надо сломить парфян».
Свиток Фульвии упал на столешницу и свернулся.
— Ты действительно считаешь, что Египет может дать столько денег? — подняв голову, спросил Антоний.
— Конечно! — горячо ответил Деллий. — Подумай об этом, Антоний! Золото из Нубии, океанский жемчуг с острова Тапробана, драгоценные камни с Аравийского полуострова, слоновая кость с мыса Горн в Африке, специи из Индии и Эфиопии, монополия на производство бумаги, а пшеницы больше, чем народ может съесть. Государственный доход Египта шесть тысяч талантов золота в год, а личный доход правителя — еще шесть тысяч!
— Ты хорошо поработал над домашним заданием, — усмехнулся Антоний.
— С большим удовольствием, чем в бытность мою школьником.
Антоний встал и прошел к окну, выходящему на площадь, где между деревьями виднелись мачты кораблей, устремленные в безоблачное небо. Но он не видел всего этого. Взгляд его был обращен внутрь. Он вспомнил худенькое маленькое существо, которое Цезарь поместил в мраморную виллу по ту сторону Тибра. «Как возмущалась Клеопатра, когда ей не позволили поселиться в Риме! Не перед Цезарем — он не потерпел бы истерики, — а за его спиной. Все друзья Цезаря по очереди пытались объяснить ей, что она, помазанная царица, не может войти в Рим по религиозным соображениям. Но это ее не останавливало. Она продолжала жаловаться. Она была худая как палка и вряд ли пополнела с тех пор, как вернулась домой после смерти Цезаря. О, как радовался Цицерон, когда пошли слухи, что ее корабль затонул в Нашем море! И как он расстроился, узнав, что слухи оказались ложными. Оказалось, это было самое меньшее, что должно было его волновать. Напрасно он выступил в сенате против меня! Это было равносильно самоубийству! После того как его казнили, Фульвия проткнула пером его язык, прежде чем я выставил его голову на ростре. Фульвия! Вот женщина! Меня никогда не интересовала Клеопатра, я ни разу не посещал ни ее приемы, ни ее знаменитые обеды — слишком заумные, слишком много ученых, поэтов и историков. И все эти божества с головами зверей в комнате, где она молилась! Признаться, я никогда не понимал Цезаря, его любовь к Клеопатре — самая большая загадка».
— Очень хорошо, Квинт Деллий, — громко сказал Антоний. — Я прикажу царице Египта предстать передо мной в Тарсе и ответить на вопрос, почему она помогала Кассию. Ты сам доставишь ей требование явиться.
«Замечательно!» — подумал Деллий, отправляясь на следующий день по дороге, ведущей сначала к Антиохии, затем на юг, вдоль побережья, до Пелузия. Он потребовал, чтобы ему обеспечили сопровождение, и Антоний вынужден был дать ему небольшой отряд и два эскадрона кавалерии в качестве охраны. Увы, никакого паланкина! Слишком медленно для нетерпеливого Антония, который дал ему один месяц на весь путь в тысячу миль от Тарса до Александрии. А это означало, что Деллий должен был торопиться. В конце концов, он не знал, сколько времени уйдет на то, чтобы убедить царицу подчиниться требованию Антония и появиться перед его трибуналом в Тарсе.
Подперев рукой подбородок, Клеопатра смотрела на Цезариона, склонившегося над восковыми табличками. Справа от него стоял преподаватель Сосиген. Правда, ее сын не нуждался в нем. Цезарион редко бывал не прав и никогда не делал ошибок. Свинцовым грузом горе сдавило ей грудь, она с трудом сглотнула. Смотреть на Цезариона было все равно что смотреть на Цезаря, который в этом возрасте был, наверное, очень похож на Цезариона. Высокий, красивый, золотоволосый; нос длинный, с горбинкой, губы полные, капризные, с чуть заметными складочками в уголках. «О Цезарь, Цезарь! Как я жила без тебя? И они сожгли тебя, эти дикари римляне! Когда придет мое время, рядом со мной в могиле не будет Цезаря, чтобы вместе подняться в царство мертвых. Они положили твой прах в горшок и построили круглое мраморное уродство, в которое поместили этот горшок. Твой друг Гай Матий выбрал эпитафию „ПРИШЕЛ. УВИДЕЛ. ПОБЕДИЛ“, высеченную в золоте на полированном черном камне. Но я никогда не видела твою могилу, да и не хочу. Со мной осталось только огромное горе, не покидающее меня. Даже если мне удается уснуть, горе приходит ко мне во сне. Даже когда я смотрю на нашего сына, горе тут как тут, смеется над моими стремлениями. Почему я никогда не думаю о счастливых временах? Может быть, мыслями о потере я заполняю пустоту сегодняшнего дня? С тех пор как эти самоуверенные римляне убили тебя, мой мир — это прах, который никогда не смешается с твоим. Думай об этом, Клеопатра, и плачь».
Бед было много. Первая и худшая — Нил не разливался. Три года подряд дающая жизнь вода не орошала поля, чтобы пропитать землю и дать прорасти семенам. Люди голодали. Затем пришла чума, медленно поднялась вверх по Нилу от порогов до Мемфиса и начала Дельты, затем до рукавов и каналов Дельты и наконец до Александрии.
«И всегда, — думала Клеопатра, — я принимала неправильные решения, царица Мидас на золотом троне, которая не понимала, пока не стало поздно, что люди не могут питаться золотом. Ни за какие золотые горы я не сумела убедить сирийцев и арабов пойти в низовья Нила и собрать кувшины с зерном, ждущие на каждой пристани. Зерно оставалось там, пока не сгнило, а потом не хватило людей, чтобы оросить поля вручную, и не было пророщенных семян вообще. Я посмотрела на три миллиона жителей Александрии и решила, что только один миллион из них может прокормиться, поэтому издала приказ, лишающий евреев и метиков гражданства. Этот приказ запрещал им покупать зерно в зернохранилищах, только граждане имели такое право. О эти бунты! И все напрасно. Чума пришла в Александрию и убила два миллиона, невзирая на гражданство. Греки и македонцы, люди, ради которых я отказала евреям и метикам, умерли. После чумы осталось много зерна — хватит и евреям, и метикам, и грекам, и македонцам. Я вернула им гражданство, но теперь они меня ненавидят. Я все решаю неправильно. Без Цезаря, который направлял меня, я оказалась плохой правительницей.
