рассматривать серебряную флягу. Не знаю, что его больше поразило — количество драгоценного металла, потребовавшегося на изготовление, или работа мастера. Скорее последнее, потому что долго искал и не нашел швы, а потом водил пальцами по барельефам: на одной стороне был лев, а на другой единорог. После отца флягу разглядывали сыновья, а потом и мать с дочерью.
Я подумал, что надо бы подарить ее, но без фляги мне будет туго, ведь она не просто сосуд, а еще и дезинфицирует воду. Здесь такие делать явно не умеют. Поэтому я достал из пояса арабский серебряный дирхем и отдал рыбаку, показав жестом, что это подарок. Теперь уже монета пошла по кругу под восхищенные возгласы. Я показал жестом жене рыбака, которую звали Кува, что в дирхеме надо сделать дырочку, повесить на гайтан и носить, как украшение. Женщина посмотрела на меня так, будто сморозил несусветную глупость: такую ценную вещь — и таскать на шее⁈.
Перевернув рыбу в яме, она сходила к соседнему дому, где собрались другие жители деревни, издали рассматривавшие меня, похвасталась монетой. Если тебе не завидуют, живешь впустую. Заодно, как догадываюсь, пересказала услышанное от мужа. Теперь всей деревне будет что обсуждать следующие несколько дней.
Перед едой помыли руки в деревянной ступе, в которую, видимо, стекала вода с крыши во время дождя. Мы с Вунуром ели, сидя на бревне, а сыновья расположились напротив нас на траве. Женщины ждали своей очереди. Между едоками стояла на траве большая, с невысокими бортами, глиняная тарелка грубоватой работы с запеченной рыбой, и каждый получил по большой тонкой горячей кукурузной лепешке, которую мексиканцы будут называть тортилья. Холодными их есть невозможно, напоминают по твердости и вкусу подошву башмака. Каждый брал руками понравившуюся рыбу и ел вприкуску с лепешкой. Запивали по очереди мучной болтушкой из высушенной тыквы. Вунуру, непривычного, наверное, к алкоголю, к тому времени немного развезло, поэтому болтал больше, чем ел. Что он говорил, не знаю, но Кува поглядывала на мужа неодобрительно.
Рыбьи кости швыряли собакам, которые свободно бродили по деревне. Экстерьером они были похожи на шоло (мексиканских лысых собак), но имели коротенькую шерсть. Может, полысеют с горя, когда сюда припрутся испанцы.
После еды опять помыли руки, подождали, когда поедят женщины. К тому времени уже начало смеркаться, и все отравились спать. Окон в хижине не было, свет попадал только через вход, когда тот открыт. Справа стояли два больших, глиняных, с широким горлом кувшинов довольно грубой работы. Такие в Европе используют, как ночные горшки. Майянские были накрыты крышками. Наверное, в них хранили что-то ценное. Внутри был центральный столб, к которому крепили один конец гамака, а второй к столбам стены. На день их отсоединяли от центрального и крепили оба конца к стенному, кроме тех, в которых хранились вещи, дальних от входа. Видимо, во время тропических ливней дома подтапливало или термиты залезали. Кува переложила вещи с одного из трех гамаков, на которых они находились, в два других, постелила толстую циновку и показала жестом, что это для меня. Спали все раздетыми, поэтому и я, положив у стены свое барахло, снял шелковую синюю рубаху и красные трусы, в которых расхаживал последние часы, и лег на гамак, сразу вспомнив службу в британском флоте. В тишине было хорошо слышно, как натужно сопит хозяин, по пьяне захотевший любви, и приглушенно постанывает хозяйка. Под эти шумы я и отрубился. Вот так вот произошел первый контакт европейской и американской цивилизаций.
4
Проснулся от детского плача. Открыв глаза, уставился в сходившуюся конусом крышу, пытаясь понять, где это я? Потом вспомнил и, как ни странно, вздохнул облегченно. Знакомый черт лучше незнакомого ангела.
Плакала младшая дочь, а Кува что-то сердито выговаривала ей. Заметив меня, вышедшего из дома, обе замолчали. Я подошел к кадке, умылся. Кува дала кувшин с мучной болтушкой, которую я выпил без особой охоты. Больше ничего на завтрак не предложили.
Вунура не было. Я спросил жестами, где он? Кува ответила, что пошел что-то копать или рубить вместе с Хорадо и другими мужчинами деревни. Младший сын стоял с двумя веревками в левой руке, а правой держал трубку из тонкого ствола, в которую дул, прочищая, наверное. Я подумал, что это музыкальный инструмент, попросил сыграть что-нибудь. Юноша понял меня по-своему, достал из плетеной сумки, висевшей через плечо глиняный шарик, вставил его в трубку и изобразил, что дует-стреляет по птице, сидевшей на верхушке крыши. Дальше он сообщил жестами, что ждет своих ровесников, чтобы вместе пойти в джунгли, набрать валежника и заодно подстрелить птиц, если получится.
Я решил прогуляться с ними. Вернувшись в дом, надел пояс, с которого снял саблю, оставив лишь кинжал справа, и прицепил слева флягу. Разгуливать босиком по джунглям не решился, обул сапоги. В них ноги будут париться, но другой обуви у меня нет. Через плечо перекинул ремень колчана со стрелами, надел на большой палец кольцо (зекерон) из слоновой кости и взял лук. Кува дала мне старую плетеную шляпу мужа, пахнущую плесенью.
Подростки, десятка полтора, уже шагали в сторону джунглей в сопровождении стаи собак, которые отнеслись ко мне спокойно. Наверное, запомнили, кто им вчера кидал рыбьи головы. Габор жестами спросил, что у меня в руке? Я показал, что стреляю в оленя. Пацаны не поняли. Я подумал, что им непривычен лук, вывернутый без тетивы в обратную сторону, поэтому остановился, надел ее, достал стрелу и выстрелил слабенько в ближнее дерево, чтобы встряла неглубоко. Зрители очень удивились. У меня появилось подозрение, что они никогда раньше не видели лук. Почему-то был уверен, что этим оружием владеют все народы, даже застрявшие в бронзовом веке, как майя.
Я попросил, чтобы кто-нибудь показал место, где можно подстрелить оленя. У меня уточнили, действительно ли оленя? Я приложил к голове две кисти рук с растопыренными пальцами, чтобы не было сомнений. Согласились сразу все, позабыв, про валежник. Я объяснил, что такой толпой со стаей собак в придачу распугаем всю дичь в джунглях. Взял с собой только Габора.
Дорога в джунглях показалась недоразумением. С обеих сторон густые высокие заросли, переплетенные лианами, а под ногами у нас очень даже приличная дорога, как по мне, лучше римских. Хотя, если бы по ней постоянно ездили арбы, была бы разбита сильнее. Здесь до колеса еще не додумались на мое, как сейчас думал, счастье.
Влево и вправо от дороги отходили тропинки. Как объяснил Габор, там
