Маргарита вдругъ схватилась руками за голову и выбѣжала изъ горницы въ ту гостиную, гдѣ была ея временная спальня. И слова, и голосъ, и лицо, и движеніе — все дышало искренностью.
Старикъ поднялся задумчивый и смущенный… и сталъ искать по горницѣ шляпу свою, которая была уже на головѣ его. Чрезъ нѣсколько минутъ Іоаннъ Іоанновичъ отъѣзжалъ отъ дому, конечно, не повидавшись съ больнымъ внукомъ.
A горничная была уже у графини и, разинувъ ротъ отъ вниманія, слушала разсказъ ея.
— Вѣдь повѣрилъ… повѣрилъ?.. A вѣдь онъ хитрый, умный онъ, Лотхенъ, очень хитрый, а повѣрилъ! Что значитъ человѣческое самолюбіе! закончила рѣчь графиня.
И кокетка изумлялась и себѣ, и старому дѣду…
— Ну, и я тоже искусная актриса. Я даже не ожидала отъ себя… Ну, а все-таки, я боюсь…. прибавила она, помолчавъ.
— Чего? разсмѣялась Лотхенъ.
— Не хватитъ умѣнія довести до конца! Или боюсь… дорого обойдется! Я не шучу, Лотхенъ, прибавила графиня задумчиво.
Лотхенъ перестала смѣяться и развела руками.
— Что жъ тутъ дѣлать?… сказала она тихо. — За то деньги. И какія деньги?! Куча! Кучи червонцевъ!!
Въ домѣ Тюфякиныхъ, стоявшемъ вдали отъ городской суеты, среди пустырей и сугробовъ, было всегда мирно и тихо, но теперь стало точно мертво. Въ обыкновенное время у нихъ бывали гости, но теперь, вслѣдствіе великаго поста и, наконецъ приближавшихся дней страстной недѣли, считалось совершенно неприличнымъ и даже грѣховнымъ ѣздить въ гости. Но если было тихо и мирно въ домѣ сиротъ княженъ Тюфякиныхъ, то не было мира и тишины на сердцѣ какъ у старой опекунши, такъ и у двухъ княженъ. За послѣднее время случилось что-то странное и никто не зналъ даже какъ назвать случившееся. Всѣ три обитательницы были печальны и каждая поглощена своей заботой и своимъ горемъ. При этомъ всѣ три молчали, такъ какъ у всѣхъ трехъ было тайное горе, которымъ подѣлиться было нельзя.
Тетка-опекунша, съ недѣлю назадъ, черезъ пріятельницу узнала нѣчто, поразившее ее и смутившее до глубины души. Она узнала, что Настя съ самой масляницы обманывала ее и, уѣзжая съ «киргизомъ», не бывала вовсе въ гостяхъ, а сидѣла въ его квартирѣ.
Это было невѣроятно и необъяснимо! Какое удовольствіе могла находить Настя просиживать дни или вечера у своего своднаго брата, вмѣсто того, чтобы веселиться на вечеринкахъ. Гарина невольно оробѣла и думать боялась о томъ, что назойливо лѣзло ей въ голову.
«Сводитъ у себя въ квартирѣ! И съ кѣмъ?!».. думала она поневолѣ.
Въ такіе для нея великіе дни поста и молитвы, Гарина сидѣла по цѣлымъ часамъ молча въ своемъ креслѣ и думала, что дѣлать, съ чего начать. Она боялась даже приступить къ допросу Насти.
Младшая княжна, съ своей стороны, часто ловила теперь на себѣ косой и подозрительный взглядъ тетки-опекунши и иногда отворачивалась, иногда же, будто вдругъ вспыхивая, но не отъ стыда, а отъ гнѣва, упорнымъ взглядомъ встрѣчала взглядъ тетки-опекунши. И Пелагея Михайловна по этому взгляду догадывалась, что на дняхъ имъ предстоитъ помѣряться силами.
Наконецъ, совѣсть начала мучить старую дѣвицу. Она упрекала себя въ томъ, что не выгнала совсѣмъ изъ дома «киргиза», позволила себя провести за носъ и сама виной той бѣды, которая чудится ей.
Настя передъ страстной перестала выѣзжать, потому что князь Глѣбъ не являлся, и стала сумрачна, иногда печальна, иногда раздражительна и привязывалась ко всякому пустяку, чтобы только повздорить съ теткой, а въ особенности съ сестрой.
Княжна Василекъ была всѣхъ грустнѣй, но грусть ея была кроткая, почти робкая. И безъ того несловоохотливая, не болтунья, теперь Василекъ почти рта не раскрывала. Такъ какъ все хозяйство въ домѣ лежало на ней, то, вставъ до восхода солнца, Василекъ цѣлый день хлопотала и въ домѣ, и во дворѣ и въ службахъ. Раза два или три въ день она накидывала теплый капоръ, куцавѣйку и выбѣгала взглянуть въ кухню, въ погребъ, коровникъ, даже конюшню. Часто вся пунцовая отъ долгаго стоянія передъ печью въ кухнѣ, она выбѣгала прямо на морозъ, потому что кто-нибудь изъ людей приходилъ и звалъ ее ради какого нибудь пустяка.
Къ этому прибавились теперь службы церковныя. По два раза въ день Василекъ старалась избавиться отъ домашнихъ хлопотъ и успокоиться на минуту въ храмѣ отъ дрязгъ домашнихъ, а главное — забыться въ молитвѣ отъ того страннаго чувства, которое теперь завладѣло всѣмъ ея существомъ.
Изъ головы ея ни на минуту не выходила мысль — гдѣ и что сестринъ женихъ, Дмитрій Дмитріевичъ? Что дѣлаетъ этотъ юноша и почему уже давно не былъ у нихъ? Она узнала нѣчто, подославъ тихонько лакея въ квартиру Квасова, что немного утѣшило ее; она узнала, что Шепелевъ немножко хвораетъ.
«Стало быть, черезъ хворость свою не бывалъ у насъ», утѣшала она себя, а не отъ какой другой причины.
Тѣмъ не менѣе она давнымъ давно не видѣла его, не бесѣдовала съ нимъ и вдругъ, къ ея собственному ужасу, на душѣ ея ощутилась какая-то страшная пустота. Все, что хотя немного занимало ее прежде, теперь опостылило ей. Во всемъ ихъ домѣ былъ только одинъ предметъ или скорѣе одно существо, къ которому съ какимъ-то страннымъ чувствомъ, почти любви, относилась Василекъ. Предметъ ея нѣжнаго вниманія былъ тотъ пѣтухъ, который когда-то сломалъ себѣ ногу и котораго они перевязывали вмѣстѣ съ Шепелевымъ.
Василекъ думала иногда, что у ней умъ за разумъ заходитъ, потому что ей казалось, что этотъ глупый пѣтушекъ ей дороже сестры и тетки. Принуждена она была убѣдиться въ этомъ довольно просто.
Однажды утромъ, Гарина, не спавшая всю ночь отъ своей новой тревоги, въ которой боялась признаться даже себѣ самой, почувствовала себя довольно плохо и осталась противъ обыкновенія на два лишнихъ часа въ постели.
Василекъ тихо и молча принесла теткѣ въ ея утреннему чаю меду и варенья, замѣнявшихъ ради поста сливки. Она рѣшила посидѣть около хворающей Пелагеи Михайловны. Она уже поставила было стулъ около кровати тетки, но случайно выглянула въ полузамерзшую раму окна и вдругъ ахнула. Опрометью бросилась она бѣжать по корридору и по лѣстницѣ на крыльцо и, не смотря на морозъ, выскочила въ одномъ платьѣ на дворъ.
Она увидала, что ея любимецъ или, какъ звала она, «его пѣтушекъ» бѣгалъ на своей хромой ногѣ по двору, преслѣдуемый какой-то чужою забѣглой собакой. Передать его на руки птичницы было не трудно, но затѣмъ Василекъ смущенная вернулась въ домъ. Сердце ея билось отчасти оттого, что она пробѣжалась, но отчасти и отъ того чувства, которое она испытала. Идя по корридору въ хворающей теткѣ, она вдругъ остановилась и, круто повернувъ, вошла въ свою горницу. Заперевъ за собой дверь, она сѣла на маленькій диванчикъ, прижала ладони рукъ въ пылавшему лицу и вдругъ заплакала, сама не зная отчего.
Она давно, хотя смутно, сознавала, что именно съ ней дѣлается, но постоянно повторяла себѣ:
— Нешто это можно!
Слова эти относились въ тому чувству, которое давно сказалось въ ней въ красивому юношѣ и которое удвоилось за его послѣднее отсутствіе.
Когда это чувство черезчуръ ясно сказывалось на душѣ
Василька, то она вскакивала, въ испугѣ, даже въ ужасѣ и крестилась, говоря:
— Спаси Господи! Спаси! Не допусти!
Василекъ открещивалась и молилась, какъ если бы ясное сознаніе этого чувства было сознаніемъ приближающегося несчастія, смертельной болѣзни или потери любимаго существа. Она будто чуяла, что когда это чувство совсѣмъ, вопреки ея волѣ, подползетъ къ ней и захватитъ ее, то овладѣетъ ею такъ, что спасенія никакого уже не будетъ. Надо будетъ выбирать одинъ изъ двухъ исходовъ, или смерть или то, что невозможно, что отъ нея не зависитъ. Развѣ онъ можетъ полюбить ее и жениться на ней вмѣсто Насти?! Да и кто жъ, не только онъ, женится на ней, изуродованной ужасной болѣзнью?!
И въ домѣ Тюфякиныхъ было томительно тихо и тяжело. Даже люди, подъ вліяніемъ настроенія своихъ господъ, тоже глядѣли какъ-то сумрачно. Конца, однако, не видѣлось, потому что ни одна изъ трехъ обитательницъ не рѣшалась и не знала, какъ прервать это тяжелое положеніе и вызвать объясненіе. Случалось, что тетка и обѣ княжны садились за столъ, сидѣли около часа и вставали, не сказавъ другъ другу ни слова, или же сдержанно и чрезъ силу бесѣдовали о такихъ пустякахъ, которые никого изъ трехъ не интересовали.
Только однажды, вечеромъ, Василекъ, увидя Настю въ темномъ углу гостинной, давно сидѣвшую съ головой, опущенной на руки, не совладала съ сердечнымъ порывомъ и, подойдя къ сестрѣ, опустилась передъ ней на колѣни.
Настя вздрогнула, слегка вскрикнула и, оглядѣвшись, оттолкнула сестру
— Ахъ, какая ты… дура! воскликнула Настя. — Перепугала меня на смерть.
— Что съ тобой, Настенька? кротко спросила Василекъ. — Не теперь, а вотъ уже давно… ты не но себѣ, вѣдь я вижу. Скажи мнѣ, что съ тобой?
Настя вдругъ выпрямилась, поднялась съ кресла и, презрительно глянувъ на старшую сестру, оставшуюся на колѣняхъ передъ пустымъ кресломъ, вымолвила насмѣшливо:
