Дѣйствительно, за это время Державинъ тоже слегка похудѣлъ, но по причинамъ, совершенно противоположнымъ, нежели Шепелевъ.
— Надо это дѣло устроить, выговорилъ Шепелевъ. — Позволь, я попрошу моего дядю. Мало ли тутъ солдатъ, могутъ тебя избавить отъ гоньбы и работы.
Державинъ почему-то очень не любилъ Квасова и, конечно, за глаза и не при Шепелевѣ, называлъ его «мужикъ-вахлакъ» и именемъ, даннымъ ему ротою: «нашъ лѣшій.»
— Нѣтъ, Дмитрій Дмитріевичъ, не надо. Авось малое время протяну, а тамъ еще что Богъ дастъ. Вотъ что. Коли ты мнѣ довѣрился прошлый разъ, то и я въ долгу не останусь и скажу тебѣ о моемъ тайномъ и сокровенномъ намѣреніи. Я въ голштинцы перехожу.
Державинъ, знавшій въ какомъ общемъ презрѣніи у всѣхъ и какую ненависть возбуждаетъ во всѣхъ потѣшное войско государя, ожидалъ, что пріятель придетъ въ ужасъ. Но Шепелевъ, недавно самъ пріѣхавшій въ столицу и занятый сначала воинскими артикулами, а теперь своей красавицей, отнесся къ дѣлу иначе.
— Ну что-жъ, вымолвилъ онъ, — хорошее дѣло, ты по-нѣмецки лучше нѣмца знаешь. Только вѣдь голштинцы всѣ пьяницы и буяны, да и сказываютъ, они не любятъ русскихъ, которые къ нимъ поступаютъ.
Державинъ передалъ Шепелеву, въ какомъ положеніи находится его дѣло. Старый знакомый, пасторъ Гельтергофъ, обѣщался каждый день пригласить его къ себѣ, чтобы познакомить съ кѣмъ-нибудь изъ ротмейстеровъ голштинскаго войска. Переходъ его послѣ этого изъ преображенцевъ въ голштинцы могъ состояться очень легко.
Кромѣ того, у него еще былъ другой выходъ — знакомство съ Фленсбургомъ, но, къ несчастію, онъ уже два раза былъ у адьютанта принца, но не засталъ его.
— Ну что жъ, все обстоитъ благополучно, вымолвилъ Шепелевъ. — Это не то, что мое дѣло! Мнѣ хоть помирай!..
— Отчего? воскликнулъ Державинъ.
— Да вѣдь знаешь отчего, выговорилъ Шепелевъ, потупляясь.
— Ахъ, эта красотка-то, графиня-то! Эхъ, братъ, вотъ то-то и есть! вздохнулъ Державинъ и закачалъ укоризненно головой. — Вотъ оно что! Всегда такъ-то. И теперь, да и прежде, въ Казани, замѣчалъ я завсегда, какъ вашъ братъ барченокъ, сытый, обутый, одѣтый, блажитъ и уродничаетъ. Не сердись на меня, голубчикъ. Я тебя люблю, а все жъ скажу: съ жиру ты бѣсишься. Просторная у тебя горница у дяди, столъ готовый, на работы не ходишь, на часы тебя тоже ставятъ разъ въ недѣлю, да и то въ особыя мѣста, къ принцу или какому фельдмаршалу. Вотъ ты отъ нечего дѣлать и выискалъ себѣ горе! A вотъ съ примѣру, поломалъ бы ты спину да руки на Фонтанкѣ, какъ я, такъ бы у тебя графиня-то эта выскочила бы живо изъ головы. Нѣтъ, братъ, ужь тутъ не до сновидѣній, какъ спину-то въ постели разогнуть не можешь и спишь, какъ мертвый, двѣнадцать часовъ, благодаря этой дворницкой экзерциціи. Что тамъ твои прусскіе артикулы, вотъ наша дворницкіе артикулы съ метелкой въ рукахъ… будутъ помудренѣе фридриховскихъ.
Шепелевъ въ душѣ искренно согласился съ пріятелемъ, чувствовалъ, что онъ правъ. Ему стало стыдно и онъ поспѣшилъ уйти.
Однако, первой его заботой было переговорить съ дядей, который могъ облегчить судьбу рядового Державина.
Но едва только Шепелевъ заикнулся о своемъ пріятелѣ, какъ Акимъ Акимычъ началъ браниться:
— И не говори ты мнѣ про этого хвастунишку, дрянь, выскочку. Всѣ у него дураки и невѣжи. Самъ онъ, вишь, все рыло въ пуху, а уже всѣ науки произошелъ! И перомъ, и карандашемъ, руками и ногами, писать и рисовать умѣетъ. Всѣ у него неучи. Ну вотъ, пускай, мужицкимъ дѣломъ и занимается.
Шепелевъ сталъ было просить дядю, но Квасовъ и слушать не хотѣлъ.
— Ни-ни. Ты, порося, ничего не смыслишь. Кого жъ гонять, коли не эдакихъ? Чѣмъ же солдаты хуже его, а орудуютъ и лопаткой, и метелкой. Нѣтъ, голубчикъ, это у тебя дворянская кровь говоритъ, а у меня мужицкая. Ты этого не забывай.
— Дѣло не въ этомъ, дядюшка… заикнулся было Шепелевъ.
— Да, не въ этомъ, перебилъ его Квасовъ рѣзко, и, понюхавъ табаку съ присвистомъ, прибавилъ:- Главное дѣло въ томъ, что подлецъ — мальчишка. Ухъ, какой подлецъ! И въ тому еще выскочка! Видѣлъ ты, какъ онъ подъѣзжалъ въ тотъ разъ къ колбасникамъ-то нашимъ. И откудова взялся, изъ земли выросъ! Какъ бѣсъ передъ заутреней, вокругъ Фленсбурга увивался да разсыпался мелкимъ бисеромъ. Нѣтъ ужь, братъ, кто по-нѣмецки такъ чесать языкомъ умѣетъ, изъ того пути не будетъ. Ни-ни-ни… Не будетъ!! A коли ему у насъ тяжело, пускай въ голштинское войско переходитъ. Тамъ его за нѣмецкій хриплюнъ сейчасъ въ капралы произведутъ.
— Коли загоняете работой, такъ, пожалуй, и уйдетъ! сердито вымолвилъ Шепелевъ.
— Ну, ужь тогда онъ мнѣ не попадайся въ голштинскомъ-то мундирѣ, закричалъ Квасовъ. — Убью его изъ собственныхъ рукъ. Былъ у насъ въ полку этотъ срамъ, перешелъ уже въ голштинцы твой нареченный зятекъ, Тюфякинъ, да то совсѣмъ другое дѣло. Тотъ пріятель пріятеля пріятельницы. A если молодежь начнетъ бѣгать изъ россійскихъ полковъ, да дѣлаться голштинцами, такъ это и свѣту конецъ. И, помолчавъ, Квасовъ прибавилъ ласковѣе:- A ты вотъ что, порося, брось-ка этого казанскаго нѣмца, что казанскую сироту изъ себя корчитъ. Не ходи къ нему. Этотъ тоже тебѣ не товарищъ, почитай даже хуже Орловыхъ. Тѣ головорѣзы, но народъ крѣпкій, все-таки россійскіе парни. Вонъ Державинъ-то передъ нѣмцемъ лебезитъ да ползаетъ, а Орловы, какіе ни на есть окаянные буяны, и все-таки, правду скажу, они нѣмца бьютъ. Дай имъ волю, они его совсѣмъ искоренили бы. Ну, и дай имъ Богъ за это здоровья и таланъ.
Квасовъ помолчалъ и, нюхнувъ снова, выговорилъ: — Ты, порося, изъ-подъ маменьки, изъ гнѣздышка выпорхнулъ… Ты не знаешь, что такое нѣмецъ. A я знаю… Вотъ много вѣдь на россійскомъ языкѣ бранныхъ словъ… A эдакого слова, чтобы нѣмца достойно обозвать — нѣту!.. Вотъ тебѣ Христосъ-Богъ, — нѣту!! Еще не выдумано!!.
Іоаннъ Іоанновичъ былъ изумленъ «финтомъ» своей внучки, т. е. успѣшнымъ заступничествомъ за Орловыхъ. Вдобавокъ старикъ не зналъ, какимъ образомъ удалось Маргаритѣ выхлопотать ихъ прощеніе. Старикъ много размышлялъ, но не могъ догадаться, гдѣ и въ комъ сила внучки. Во всякомъ случаѣ, онъ счелъ нужнымъ исполнить обѣщаніе и перевелъ на ея имя одну вотчину.
«Есть ходы при новомъ дворѣ! думалъ онъ. Стало быть, надо къ этой цыганкѣ въ дружбу войти. Вотъ и не плюй въ колодезь. A вѣдь я ужь наплевалъ.»
Кромѣ того, послѣдняя бесѣда его съ молодой женщиной не выходила у него изъ головы. Холостякъ и брюзга повѣрилъ выдумкѣ красавицы, что она въ близкихъ отношеніяхъ съ какимъ-то старикомъ. Подобныхъ примѣровъ въ столицѣ за послѣднее время было безъ числа. Одинъ изъ первыхъ вельможъ, покойный Петръ Ивановичъ Шуваловъ, подавалъ собой примѣръ придворнымъ Елизаветы, и его отношенія къ молодой красавицѣ Апраксиной были извѣстны всему городу. Старикъ Трубецкой, полицмейстеръ Корфъ, Тепловъ, и много старыхъ сановниковъ, пріятелей Іоанна Іоанновича, были и теперь зазорными примѣрами. Графиня Кейзерлингъ у генерала Корфа и красивая хохлушка Олеся Квитко у Теплова — предметы ихъ страсти, попеченій и большихъ расходовъ, были извѣстны всей столицѣ. Хохлушка была даже принята въ домѣ Разумовскихъ, а «Козырьлиншу» знала въ лицо и боялась вся полиція гораздо больше, чѣмъ самого полицмейстера.
Именно одного изъ богатыхъ пріятелей сенаторовъ Скабронскій даже заподозрилъ теперь въ сношеніяхъ съ красивой внучкой, такъ какъ Маргарита была съ нимъ знакома давно.
«Да. Вотъ лихъ…. Внучка! подумалъ, наконецъ, старикъ. Хоть и не родная, не настоящая, не дочка сына родного, а такъ себѣ, съ боку припека, жаромъ вздуло. A все внучка»….
И старый холостякъ задумывался довольно часто объ этихъ двухъ внезапныхъ открытіяхъ: о значеніи внучки при дворѣ и о старикѣ, ея пріятелѣ.
— Какъ же это я прозѣвалъ! воскликнудъ онъ однажды, переставъ уже доказывать себѣ, что Маргарита ему внучка. Съ самаго ея пріѣзда дурачился, въ себѣ не пускалъ, самъ не ѣздилъ. Все, вишь, за свои карманы опасался…. A чортъ ли въ деньгахъ? Умрешь, все такъ останется! Монахамъ да холопамъ пойдетъ… Старый, ты, тетеревъ, — досадливо кончалъ Іоаннъ Іоанновичъ, зляся уже на себя. Право, тетеревъ! Токуешь на суку и не видишь ничего кругомъ.
Маргарита, послѣ освобожденія Орловыхъ, къ дѣду не поѣхала, а послала только сказать человѣка, что просьба графа дѣда исполнена.
«И знать не хочетъ! подумалъ старикъ. Востра цыганка! Нечего дѣлать, поѣду благодарить ея цыганское сіятельство». Но на первый разъ Іоаннъ Іоанновичъ не засталъ внучки дома и вернулся домой совсѣмъ не въ духѣ. Вообще, дворня графа замѣтила, что баринъ сталъ придирчивѣе, ворчливѣе и будто нравомъ неспокоенъ.
Въ тотъ день, когда Фленсбургь насильно заставилъ графиню себя принять, старикъ тоже собрался въ ней.
Въ ту минуту, когда Маргарита и Лотхенъ звонко хохотали, шутя на счетъ дѣдушки, онъ входилъ на крыльцо дома.
