— Могу починить часы, — объяснял он на ломаном немецком языке. — Веялку поправить, плуг, детскую коляску…
Если не находилось работы по механической части, Егор брался наколоть дров, вычистить колодец; он не брезговал никакой трудной или грязной работой.
За труд его кормили, давали ночлег. Проработав три дня у кузнеца, Егор получил сильно поношенную, но теплую куртку: ведь его бросили в одном кафтане, а уже наступил ноябрь, начинало подмораживать.
Не падая духом, не унывая, когда целый день приходилось шагать с пустым желудком, Егор Марков неуклонно продвигался к северу.
Через тринадцать дней, усталый, но бодрый, Марков добрался до Штеттина.
Город Штеттин, важный торговый порт на берегу Балтийского моря, был одним из крупнейших городов Померании, онемеченного славянского Поморья, и в старину назывался Щетин. Этим лакомым кусочком стремились завладеть многие. Сильно укрепленный, Штеттин после трехмесячной осады был отвоеван у шведов русской армией под начальством Меншикова. Это произошло осенью 1713 года. Завоеванный город Петр отдал в управление прусскому королю, своему новому союзнику.
Егор Марков надеялся получить в Штеттине средства как можно скорее добраться до царя. Ему пришлось на деле увидеть «добрые чувства» прусских союзников.
Маркову, в его рваной куртке и разбитых сапогах, не удалось добиться приема у прусского губернатора. Пришлось объясняться с одним из адъютантов — надменным юным офицером.
Презрительно выпятив нижнюю губу и поигрывая хлыстиком, офицер рассматривал Маркова.
— И, следовательно, вы пытаетесь меня уверить, что вы отстали от свиты русского кронпринца? Весьма неправдоподобная история!
Егор не хотел позорить достоинство наследника русского престола и не стал рассказывать об истинной причине своих бедствий. Он выдумал историю о том, как он заболел и был оставлен в Мариентале.
— Ваш вид совершенно противоречит всем вашим утверждениям!
— Но я был ограблен в дороге, когда догонял поезд царевича!
— Те-те-те! Рассказывайте такие басни более наивным людям! Вы отняли у меня слишком много дорогого времени. Можете идти.
— Значит, вы не хотите помочь мне добраться до государя?
— Это ваше личное дело. — Офицер равнодушно наклонился над бумагами. Стук отворяемой двери заставил его поднять голову. — Кстати, идет ваш компатриот,[173] объясняйтесь с ним.
Марков повернулся и радостно закричал:
— Кирилл!
— Егорша! — ответил вошедший, и двое русских, нежданно встретившись на чужбине, крепко обнялись.
Немецкий офицер обалдело смотрел на них; по лицу его расплылась сладенькая улыбочка.
— Герр Воскресенский, я вижу, что этот господин, с которым я, признаюсь, обошелся не вполне учтиво, в самом деле тот, за кого он себя выдает?
— Не знаю, как вы с ним обошлись, но Егор Марков действительно механикус царя Петра Алексеевича.
— Герр Марков, очень прошу прощения. Ваша внешность… Прусская администрация примет решительно все меры.
Егору невмочь стало смотреть на льстиво улыбающееся лицо адъютанта, и он повернулся к нему спиной.
— Кирюша! Идем отсюда, ради бога…
Выйдя на улицу, Марков облегченно вздохнул:
— Ф-фу… Противно! Точно медом тебя мажут.
— Слушай-ка, Егорша, а ведь ты сам на себя не похож, — озабоченно сказал Воскресенский. — Глаза голодные, одежда рваная. В толк не могу взять, что с тобой могло приключиться?
— А это преудивительная история, — ответил Марков и рассказал о предательском поступке Алексея.
Воскресенский страшно возмутился:
— Это же прямое злодейство! Да, впрочем, чего хорошего от царевича ожидать? — Кирилл презрительно пожал плечами. — Ладно, не горюй, Егорша! За то бога моли, что до смерти не опоили. А теперь все твои беды позади. Первая у нас забота — одеть тебя, чтобы немки не пугались. А вторая будет общая: как государя разыскать. Я ведь к его величеству курьером от Апраксина.
— Слышно, Петр Алексеевич в Копенгагене?
— Хорошо, кабы так, а боюсь, что и там его не застанем. Дел-то у него, знаешь?
Сомнения Кирилла Воскресенского были вполне обоснованны: при множестве политических и военных замыслов царь Петр то и дело переезжал из страны в страну.
Кирилл Воскресенский и Егор Марков устроились на рыбачьем судне, отправлявшемся в Зунд.[174] Плавание было долгим: на всех подходящих для ловли местах рыбаки задерживались, стояли день-два… Измученные двухнедельным бездействием, два друга с радостью увидели южный берег Зеландии.
Твердая почва качалась под ногами Егора, когда путешественники наконец оставили баржу.
Кирилл рассмеялся:
— Эк тебя шатает, словно пьяного. Сразу видать, что моря не нюхивал. Да это скоро пройдет. А теперь — лошадей, и в Копенгаген!
В первой же деревушке путники разыскали трактир, пообедали, заказали лошадей. Велико было их удивление, когда вместо ямщика в комнату вошел офицер с четырьмя солдатами.
— Вы арестованы! — объявил он на плохом немецком языке.
Воскресенский вспылил:
— Сударь, вы жестоко ошибаетесь, если принимаете нас за контрабандистов! Я русский офицер, а мой спутник приближенное лицо русского государя!
— Ага! — с удовлетворением сказал датчанин. — Ваше признание утверждает меня в предположении, что вы русские шпионы!
— Да вы с ума сошли! — гневно вскричал Кирилл. — Я курьер, я снабжен всеми надлежащими полномочиями и пользуюсь дипломатической неприкосновенностью!
— Приказ есть приказ! Мне велено всех подозрительных иностранцев немедленно препровождать в столицу.
— В столицу? Нам туда и надо!
Офицер задумался.
— По точному смыслу инструкций, я должен заковать вас в кандалы.
— Нас — в кандалы? Меня? Капитан-поручика русского флота? — Воскресенский схватился за кортик. — Ну, счастье твое, сухопутная крыса, что моя шнява здесь у берега не стоит. Приказал бы я дать бортовой залф,[175] от вас всех только пух бы полетел!
Вид русского офицера был так внушителен, что датчанин отступил. Кирилл и Егор были посажены в наглухо закрытую повозку; два солдата с обнаженными тесаками сторожили каждое их движение. Офицер и несколько верховых окружили повозку. Воскресенский возмущался, Марков мрачно шутил:
— Засадили молодчиков в темную клетку. Нечего сказать, посмотрели Данию.
Через сутки непрерывной скачки на почтовых лошадях арестованные оказались у стен Копенгагена, и здесь их выпустили из повозки.
Марков и Воскресенский увидели любопытное зрелище: крепостные валы были усеяны множеством солдат, в амбразуры высовывались жерла пушек. Похоже было на то, что под городом вот-вот появится сильное неприятельское войско.
— Что за чудеса? — проворчал Кирилл. — Шведов, что ли, они ждут?
Пленников тотчас препроводили к коменданту города, а тот с сильным конвоем направил их к королевскому министру Сегестету.
Воскресенскому нетрудно было объясниться с министром, хорошо говорившим по-немецки. Кирилл объяснил причины своего приезда в Данию, предъявил подорожную. Сегестет понял, что его подчиненные проявили излишнее усердие. Извинившись перед русскими, министр дал им провожатого к царскому посланнику Василию Лукичу Долгорукому.
От Сегестета Воскресенский и Марков узнали, что Петра Алексеевича уже нет в Копенгагене: он выехал в Мекленбург 16 октября, за две недели до того, как Егор и Кирилл встретились в Штеттине.
Долгорукий встретил земляков приветливо; он обоих знал лично.
— Опоздал с депешами, господин капитан, опоздал! Впрочем, вашей вины тут не вижу и о сем буду свидетельствовать государю.
— Ваше сиятельство, — смело обратился к послу Воскресенский, — объясните нам, почему здесь такая сумятица? От шведов готовят оборону?
Долгорукий захохотал:
— Какое от шведов! От нас!
— Да разве мы воюем с датчанами?
— Не воюем и воевать не собираемся. Испугали их наши английские «друзья». — Долгорукий иронически подчеркнул последнее слово. — Сентября первого состоялась у государя консилия,[176] на коей решено было: ввиду позднего времени года высадку десанта в Швеции не производить. Господа союзники наши сами до того дело довели, но воспользовались случаем свалить вину на Россию. Проволочив нас до осени, вдруг потребовали, чтобы мы высадку свершили. Мы им представили таковой резон: войско секретно переправить невозможно, поелику[177] наше предприятие европейскую огласку получило; если же и высадимся удачно, то зимовать принуждены будем в землянках и так все свое войско погубим бесславно.
— Сие бесспорная истина! — перебил Воскресенский. — Что же ответствовали союзники?
