Святополк и без того бодрствует, нет сна, думы одолевают. Он ворочался с боку на бок, и тогда жалобно поскрипывала деревянная кровать, широкая, на пол-опочивальной. Старая кровать будто плакала, жалуясь на свою долгую жизнь. Но хозяин, туровский князь, не понимал ее, у него своих неурядиц полно, и ему тоже некому поплакаться, разве что Марысе, но она лежит, уткнувшись носом в стену, и слегка посапывает. Иногда во сне Марыся разговаривает сама с собой, но о чем, Святополк не понимал. Она говорила по-польски, скороговоркой, при этом смеялась тихонько.
От Марыси первой услышал Святополк, что вчерашним вечером побывал в Турове монах из краковского монастыря, привез известие от короля. Болеслав уведомлял дочь и Святополка, что замирился с императором германским и развязал руки, чтобы помочь туровскому князю, если у того будут трудности, овладеть киевским столом.
Марыся рада, она верит, помощь короля приведет Туровского князя в Киев, на что Святополк ей отвечал, что слишком дорогую цену запрашивает Болеслав за поддержку…
Марыся возражала: Киевская Русь великая, и что для нее Червень и Перемышль?
Есть у Святополка дума потаенная, ее он даже Марысе не раскрывал. Как только сядет на киевский стол, то ни одного города, ни одного села не даст Болеславу, хотя бы пришлось воевать за них с Польшей…
Потом Святополк думает о том, что будущим летом великий князь пошлет его и Бориса на Ярослава. У Туровского князя к Борису меньше неприязни, чем к новгородскому. Борис не алчет власти, и он будет довольствоваться тем уделом, какой ему Святополк выделит, а Ярослав станет искать великого княжения. Вот тогда ему, Святополку, без короля польского не обойтись, потому как с Ярославом придут варяги…
Потом Святополк решает, что выделит Борису не Вышгород в удел, как говорил Марысе, а посадит вместо себя в Турове и еще прирежет Пинск. Край хоть и болотистый и городок едва поднимается, да на торговых путях встает…
И невдомек Святополку, чем Борис неугоден воеводе Блуду и иным боярам киевским?
Оторвал голову от подушки, прислушался. Почудилось, ходит кто-то. Ан нет. То сама по себе скрипнула пересохшая половица.
— Время беспокойное, — прошептал Святополк.
Почуял, Марыся пробудилась. Спросил:
— Никак, я спать не дал?
— Нет, выспалась. Скоро, поди, рассвет.
— Первые петухи пропели… Давно никаких вестей из Киева.
— От кого ждешь их, князь?
— От доброхотов моих.
— Езус Мария, но ты ведь можешь послать Путшу?
— На той неделе пошлю, сам думал.
Помолчали, снова заговорили.
— Ужли настанет час, когда я стану жить не под страхом? — спросила Марыся.
— Говорил те, сбудется такое.
— О том и епископ твердит.
— Рейнберн, Илларион! Постылые они мне, — в сердцах кинул Святополк, — в душу мою лезут, ако гады. Поди, я времена Перуна еще помню.
— К чему?
— Княгиня Ольга христианство в Царьграде приняла, а ее сын Святополк и его дружина Перуну поклонялись. А Владимир Святославович насилие вершил, христианство насаждая. И не оттого ли, что в родство с базилевсами царьградскими войти вздумал?
— Але угадаешь?
— Ладно, спи. Глядишь, и меня сон сморит.
* * *
Лютовали псы на подворье боярина Путши, когда холоп провожал за ворота пресвитера Иллариона.
— Звери, — восхищенно заметил Илларион, — исправно служат.
— Да уж стараются, — поддакнул холоп.
Оказавшись за воротами, пресвитер пошел медленно.
Затихли псы, и благостная, умиротворяющая тишина легла на город. И то ли эта тишина, то ли сытная еда, какой потчевали пресвитера в хоромах боярина, настраивали Иллариона на благодушие. Да и разговором с Путшей он доволен. Ближе к осени боярин намерился на всю зиму податься в Киев и охотно согласился передать письма митрополиту и великому князю. Илларион Путшу понимал, ему и Владимиру Святославовичу угодить охота, и от туровского князя не отошел, кто ведает, как все повернется. Вот боярин и служит, хоть и с опаской, и великому князю, и туровскому…
Луна то нырнет в облака, и тогда Туров погружается в темень, то вынырнет, и тогда становится светло. Иллариону чудится, луна купается, и пресвитер вспоминает, как в отрочестве в Херсонесе плавал в море.
Летом оно было теплое и лаковое. В ту пору Илларион не думал, что судьба забросит его далеко в Киевскую Русь. А все случай…
Был Илларион с детства голосистым, озорным. Как-то обратил на него внимание иеромонах с Афона да и увез в Афонский монастырь. Десяток лет провел Илларион в послушниках, пока с другими священниками не попал в Киев. Но еще долго виделась ему Греция, Афонский монастырь, горы и оливковые рощи, стада и отары, домики из природного камня, огороды и сады…
Долго не мог забыть Илларион черные глаза молодой гречанки, ее зовущий взгляд, какой она бросала на послушника. Но Илларион устоял, не поддался искушению.
— Господи, было ли это! — шепчет пресвитер и невольно задерживает шаг.
Через дверную щель каморы Рейнберна пробивался тусклый свет.
«Отчего не спится проклятому католику? — подумал Илларион. — Сызнова какие мысли замысливает?»
Неожиданно дверь приоткрылась, и пресвитер удивился. Из каморы выбрался торговый гость, чья ладья на прошлой неделе пристала к туровскому берегу.
По речному пути плыл торговый гость из Киева в Польшу.
«Однако что этот чертов лях забыл у папского нунция?»
И неожиданная догадка осенила: письмо, епископ передал письмо!..
Тяжелый кулак пресвитера свалил купца. Склонился Илларион, вытащил из-за полы кафтана пергаментный лист и трусцой поспешил в свою камору. В приоткрытую дверь видел, как купец поднялся, постоял и, не возвращаясь к епископу, направился к причалу.
* * *
Кинулись пресвитера на третий день. Послали за дьяконом, а тот ответил, уехал в Киев. Ничего не знавший о пропаже письма Рейнберн вздохнул облегченно, возрадовалась Марыся, а столь поспешный отъезд Иллариона не насторожил даже Святополка…
Августовские дни жаркие, но на лесных тропах, какими пробирался Илларион, было прохладно. Солнце с трудом пробивалось сквозь чащобу. Сыро, и одолевал всякий гнус. Пресвитер торопился. Больше всего он опасался погони. Письмо, которое он вез в Киев великому князю, уличало Святополка в измене. Туровский князь через епископа держал связь с королем. Илларион понимал, Православной Церкви на Руси угрожают латиняне. И тогда призовет пресвитера митрополит, спросит сурово, как мог ты, Илларион, проглядеть католиков в Туровском краю? Они обращают в свою веру русский народ…
Спешит пресвитер, настороженно смотрит по сторонам. Земля Туровская лесная, болотистая, чуть оступился с тропы, и засосет трясина. Илларион нередко вел коня в поводу, присматривался. Когда в Туров с проводником ехал, постарался дорогу запомнить. Вон за тем поворотом будет сваленное буреломом дерево, а за ним поляна и село. Пресвитер решил в нем передохнуть, да и коню пора дать роздых.
В тот день у Иллариона с хозяином избы разговор вышел откровенный. На вопрос пресвитера, крещен ли в селе люд, мужик ответил:
— А мы, поп, по старинке молимся, как наши деды.
И хитро прищурился.
Проводник пояснил Иллариону, что в Туровской земле еще много народа некрещеного и поклоняются языческим богам. Неохотно принимают смерды крещение…
Понукая коня, пресвитер пригнулся, проезжая под низко нависшей веткой. Учуяв человека, загалдела сорока. Где-то поблизости затрещал под ногами крупного зверя валежник, верно, лось прошел, а может, вепрь поднялся.
Миновав залитый водой луг, пресвитер выехал к селу. Навстречу с лаем выскочил пес. Хозяин отогнал. Узнав Иллариона, принял коня.
— Заходи, поп, в избу, умаялся в дороге, а я покуда коня поставлю.
Спал пресвитер на сеновале. Долго не мог заснуть. То. ли оттого, что душисто пахло свежее сено, то ли не давали покоя мысли. Илларион думал о неустойчивости Туровского князя, о вредном влиянии на него княгини и епископа, о гневе, какой вызовет письмо у великого князя. А еще мысли пресвитера о том, что именно в Турове может быть схватка между католицизмом и православием, и не дай ныне отпор латинянам, как ксендзы проникнут на всю еще не устоявшуюся в православной вере Киевскую Русь.
Илларион даже пугается такой мысли.
К рассвету сон помаленьку начал забирать пресвитера, но тут послышались шаги и голоса. Один принадлежал хозяину, второй незнакомцу. Переговаривались тихо. Приподнял голову Илларион, одно и разобрал.
— Поп туровский, — сказал хозяин.
— Поп нам ни к чему, кабы купец либо боярин.
И рассмеялись.
— Ты того коня, боярина туровского, не продал?
— Нет, на болоте держу.
— Смотри, на киевском торгу не попадись.
Ушли. Посмотрел пресвитер, сквозь щели в крыше небо засерело. Спустился с сеновала, оседлал коня, вывел, стараясь не шумнуть, и, усевшись в седло, отправился в дальнейший путь.
