Все бароны, кто это слышал, зароптали — наглость и самоуверенность графа превосходили все доступные границы. Тем более пред очами самого Бернара Клервоского — чести и совести рыцарского века!
— Берегитесь, граф, — умерив тон, но оттого став еще более грозным, произнес Бернар. — Какой мерой вы мерите этот мир, такой мерой вас будет мерить Бог.
— Как вам будет угодно, — ответил Жоффруа Анжуйский. — Я вижу, мы ни до чего не договоримся. — Граф обернулся к своим рыцарям и сыну Генриху. — Мы уходим! Ваше преподобие, ваше величество, — он галантно поклонился всем по очереди. — И не забудьте этого бездельника! — сразу став резким, граф указал пальцем на Жиро де Берле.
Но несчастный сенешаль Пуату, зазвенев цепями, бросился к ногам Бернара Клервоского и вцепился в его рясу.
— Ваше преподобие! — подняв голову, обливаясь слезами, завопил он. — Не за себя я боюсь, а за своих родных! Граф уже страшил меня, что придушит их, так он исполнит свое обещание! Умоляю вас, защитите меня!
Бернар положил руку на темя де Берле.
— Не бойся, — сказал он, — помощь придет к тебе и твоим родным даже раньше, чем ты думаешь.
После этого люди графа подняли сенешаля, еще хватающего руками воздух в направлении Бернара Клервоского, и вынесли прочь из залы. Уходя за отцом, Генрих обернулся — королева Алиенора провожала его взглядом…
5
Пересекая границу Иль-де-Франса и Анжу, двадцатилетний Генрих Нормандский переживал не на шутку. Это же надо было — взять и влюбиться!
И хватило одного взгляда…
Новый герцог Нормандии должен был принести оммаж королю Франции, которому он номинально подчинялся. Этого Генрих еще сделать не успел, да и прежде не торопился — помешали военные действия. После горячности его отца он должен был стать ни больше, ни меньше, а врагом короля Франции. А значит, и королевы. Но этого Генриху никак не хотелось. Он желал только одного — еще раз увидеть эту женщину. Но не просто увидеть. Он хотел коснуться ее — края платья, если повезет, руки. Заглянуть в ее глаза. Потому что не мог избавиться от одного чувства, что и она хотела того же…
Но это оказались далеко не все причины для переживаний! Когда отряд графа Анжуйского уже собирался выехать из Дрё, Генрих получил записку.
«Благородный герцог Нормандии! Хочу попросить вас, как рыцаря, за своего несчастного подданного Жиро де Берле. Конечно, он был не прав, обидев вашего отца, к которому я отношусь с великим уважением, потому что имела честь знать его прежде. В Святой земле мы противостояли сарацинам плечом к плечу. Но ведь потому Господь и доверил нам вершить судьбы народов, что мы на голову выше других — и в благородстве в первую очередь.
Милый Генрих, если мой муж не хочет решать это дело миром, я, королева Франции Алиенора, прошу вашего отца простить нас обоих, меня и Людовика, за нашего нерадивого слугу. Эта распря не стоит великой войны! А что касается того лесочка на границе Пуату, из-за которого разгорелся весь сырбор, так я в любом случае оставляю его за графом Анжуйским, если этот клочок земли ему так дорог.
Если вы захотите показать это письмо своему отцу, я не буду против, но никому более.
С уважением, королева Франции Алиенора».
Ум этой женщины поразил молодого Генриха — нельзя было написать более емкого и мудрого письма за такое короткое время!
— Отец, — сказал Генрих по дороге, — а не отпустить ли нам этого несчастного дурня де Берле? Разве он стоит войны между Анжу и Капетингами?
Они ехали верхом, облачившись в кольчуги и обернувшись плащами. Кто знает, а вдруг люди короля захотят напасть на них и отбить «несчастного дурня»?
— Стоит, — ответил отец, — если король не принесет мне извинения за выходку этого пройдохи.
— А если это извинение принесет королева? — как ни в чем не бывало спросил Генрих.
Жоффруа взглянул на сына.
— Что ты этим хочешь сказать?
Молодой герцог Нормандии усмехнулся.
— Отъедем в сторону?
Усмехнулся и его отец — он был заинтригован.
— Как скажешь, сын.
Жоффруа и Генрих выехали из середины отряда.
— Эй, воин! — крикнул молодой герцог одному из оруженосцев, вынимая из-за пазухи свиток. — Факел сюда!
Оруженосец выехал вперед и передал герцогу факел. Тот взял его и протянул бумагу отцу.
— Прочтите, — сказал он.
Генрих приблизил факел так, чтобы отец смог легко прочитать письмо. Граф Анжуйский взял свиток и развернул его. Щурясь, он вчитывался в каждую строку. Пару раз граф поднимал глаза на сына и продолжал читать. А когда закончил, то изумленно покачал головой.
— Я узнаю эту женщину! Она великолепна!
Письмо оказалось и впрямь мудрым. Во-первых, Пуату было территорией Алиеноры, поэтому извинялась за своего слугу именно королева. Во-вторых, она была женщина и просила об одолжении, надеясь на рыцарственность своих адресатов. И, в-третьих, она предлагала герцогу Анжуйскому забрать миром тот лесок, из-за которого все и началось. Понятно, что после такой дарственной граф Анжуйский оказался бы последним мужланом, настаивая на обладании этим лесочком. Теперь он должен был просто отказаться от него — чего бы ему это ни стоило!
Кортеж замедлял ход — взоры всех вассалов были обращены на хозяев.
— И что же ты предлагаешь, мой «милый Генрих»? — усмехнулся Жоффруа Анжуйский.
— Если Людовик туп, то умна его супруга, — сказал Генрих. — Упираться, подобно ослам, в старое недостойно нас, отец. Нет сомнений, это не игра и письмо написано втайне от мужа. Сделаем даме приятное — пойдем у нее на поводу. Тем более королева Алиенора этого достойна.
Жоффруа утвердительно покачал головой:
— Это верно, она этого достойна. Да и воевать с женщинами я не привык. Тем более с Алиенорой. — Мечтательность при свете факела озарила лицо тридцатидевятилетнего графа. — Она хочет мира, но его хочу и я, и поэтому она победила. Но пусть остальные считают, что победил наш великий святой — Бернар Клервоский. Ему не впервой побеждать, — он прищурил глаза. — Да уж не влюбился ли ты в Алиенору?
Генрих опустил глаза. Жоффруа покачал головой.
— Смотри, эта женщина вырвет твое сердце и съест его без приправы — между рябчиком и оленем. — Он еще более убедительно покачал головой. — Ох, смотри!
— Что вы говорите, отец, она — чужая жена. Тем более моего короля. Нашего с вами короля…
Граф Анжуйский рассмеялся, протянул Генриху письмо королевы и пришпорил коня.
— Она — людоедка, сын мой! — выкрикнул он, влетая в общий строй их большого отряда. — Людоедка!
В одной руке молодой герцог Нормандии держал свиток, в другой факел. А сердце его замирало от двух написанных женской рукой слов: «Милый Генрих…»
6
Европа была удивлена: через три дня после скандальной ассамблеи Жоффруа Анжуйский передал Жиро де Берле со всем его семейством королю Франции. Злосчастного сенешаля Пуату привез в Париж молодой Генрих Нормандский, заодно изъявив желание принести сюзерену долгожданный оммаж.
В присутствии королевы и всего двора Генрих встал на одно колено и вложил свои руки в руки Людовика Седьмого, восседавшего на троне. Король Франции торжествовал. Как и все бароны королевства, он приписал это смирение зарвавшегося графа Анжуйского гневному обличению настоятеля Клерво, отца Бернара.
Впрочем, разве Бернар Клервоский не обещал несчастному Жиро де Берле, что его освободят даже раньше, чем тот надеется? Обещал.
Так оно и случилось.
По поводу принесения оммажа король Франции должен был устроить небольшой пир — и он состоялся. Молодой Генрих просто светился радушием. Алиенора выпросила у мужа ради такого торжественного случая пригласить двух-трех музыкантов. Ну что за торжество без музыки и танцев?
Людовик, нежданно-негаданно избежавший войны, непомерных затрат, тысяч погибших, не стал перечить жене. Музыка так музыка. Пусть будут и танцы…
И вот зацепили струны своих виол менестрели, еще один ударил в тамбурины, вторя им, зазвенели цитры…
— Ваше величество, — утерев руки полотняной салфеткой, поклонился королю молодой герцог Нормандский. — Разрешите мне пригласить на танец вашу несравненную супругу!
Король, настроенный благодушно, пожал плечами:
— Будьте так любезны, герцог.
Генрих подошел к королеве, протянул ей руку и вывел из-за стола… И вот он уже касался ее и пальцы его изредка пересекались с пальцами этой богини, теплыми и нежными. А как пахло от этой женщины — духами и бальзамами! И веяло от нее горячим и ненасытным нутром, желанием, ее нерастраченной страстью и просто жизнью, которая била из этой женщины так, как выплескивается кипяток из доверху наполненного горшка, поставленного на огонь и забытого!
И голова уже шла кругом у девятнадцатилетнего Генриха, и он готов был забыть фигуры, которые ему преподавал учитель танцев, старый португалец.
