— Долорес! — прошептал он. — Нет, это не ты, это я сошел с ума, потому что я готов во все в это поверить!
Он слегка приподнялся на локтях, но чувствовал себя еще слишком слабым, чтобы побороть головокружение и встать.
— Боюсь, сегодня я не в состоянии отвести тебя домой, и тебе придется ночевать под моим кровом.
— Неужели вы думаете, что сейчас я могу вас оставить?!
— Но что подумают люди, если узнают, где ты провела ночь?!
— Возможно, они будут правы, — улыбнулась она. — И… неужели вы хотите, чтобы я ушла?
— Нет, — ответил он. — Не хочу.
— Я останусь. Я останусь здесь, с вами. Вы слишком устали, постарайтесь уснуть, а я буду охранять ваш сон.
— Утром я должен уйти…
Ему оставалось на отдых часа три-четыре. На рассвете, когда он поднялся, растолкал Санчо, уснувшего прямо на полу возле кровати дьявола, Долорес спала в кресле. Она даже не слышала, как он уходил.
* * *
Ранним утром следующего дня трое монахов в черных накидках с капюшонами, какие обычно носили доминиканцы, вошли в здание святого трибунала. Тот человек, что шел в центре, высокий, широкоплечий мужчина, казалось, неважно себя чувствовал, поэтому двое других, брат Себастьян и молодой монашек, поддерживали его под руки.
Стража беспрепятственно пропустила их, узнав в одном из монахов инквизитора.
Несколько минут спустя брат Себастьян приказал привести в зал для допросов дона Фернандо де Гевару, а молодого монаха отправил куда-то с поручением. Допрос узника на этот раз длился недолго. После возвращения переодетого монахом Санчо, Бартоломе распорядился вновь отвести узника в камеру. Затем трое доминиканцев покинули трибунал. Широкоплечий монах по-прежнему шел в центре, только на этот раз он, как будто, пришел в себя и даже вел себя беспокойно, постоянно оглядываясь по сторонам.
Они остановились на углу улицы, около таверны под вывеской «Вкусный обед».
— Санчо, — спросил инквизитор молодого монаха, — ты купил все, что я просил?
— Да, хозяин.
— Приведи лошадь.
Когда Санчо исчез во дворе трактира, Бартоломе откинул капюшон, до этого почти скрывавший его лицо, и повернулся к своему спутнику. После бессонной ночи он был бледен, темные круги обозначились под глазами, тем не менее, он улыбался, как обычно, слегка насмешливо и немного грустно.
— Я не верю тому, что происходит, — взволнованным голосом сказал второй монах. — Я снова дышу вольным воздухом!.. Я вижу людей, дома, небо, а не крыс в тюремной камере!.. Я свободен! Скажите, вы не обманываете меня? Все это явь, не сон? Я перестал различать день и ночь… Я потерял счет дням… Кажется, я даже забыл, кто я есть на самом деле…
— Тем лучше, — отозвался Бартоломе. — Постарайтесь забыть все, что с вами произошло. Я не спрашиваю вас, кто вы такой. Я больше ни о чем вас не спрашиваю. Подлинный убийца и колдун за решеткой. Вы свободны.
Вернулся Санчо, ведя на поводу гнедую лошадь. Бартоломе передал поводья бывшему узнику.
— Уезжайте. Уезжайте отсюда как можно быстрее. Я не знаю, почему вам пришло в голову называть себя доном Фернандо, но мой вам совет — навсегда забудьте это имя. Придумайте себе что-нибудь другое. А упорствующий, нераскаявшийся еретик Фернандо де Гевара исчезнет, будет предан огню, и прах его развеет ветер.
Освобожденный узник пристально посмотрел в глаза инквизитора, точно пытался найти там ответ на мучивший его вопрос.
— Я не знаю, боготворить мне вас или ненавидеть, молиться за вас или проклинать. Много дней подряд вы терзали меня, допрашивали, сбивали с толку, пытали, да, пытали! А теперь из ваших рук я получаю свободу. Если б не вы, я прошел бы крестный путь до конца… Я уже думал, что так оно и будет…
— В седельных сумках вы найдете сотню эскудо и светскую одежду, — перебил его Бартоломе. — Возможно, я был с вами излишне жесток и несправедлив. Но теперь я сделал все, что мог для вас сделать. Уезжайте! Немедленно уезжайте!
— Я… благодарю вас.
Бартоломе сознавал, что торопит отъезд де Гевары совсем не потому, что бывшему арестанту угрожает какая-то опасность, напротив, маловероятно, что подмена узника будет обнаружена, а потому, что ему было тяжело выслушивать и слова благодарности, и слова упрека. Благодарность спасенного им человека бередила его душу сильнее, чем он хотел это показать, а упреки звучали как голос собственной совести, которую он изо всех сил заставлял молчать.
Де Гевара вскочил в седло. И сразу же преобразился: приободрился, приосанился, и впервые за много дней (а, может быть, и лет) на его лице появилась улыбка. И эта простая, сердечная улыбка сразу же сделала его непохожим на брата, чья ухмылка напоминала волчий оскал.
— Если я вам понадоблюсь, вы найдете меня в доме на улице Королевы напротив оружейной лавки, — сказал Бартоломе. — Но, я надеюсь, больше я вам не понадоблюсь. Прощайте! Ну же, вперед! — и Бартоломе ударил лошадь по крупу.
Отъехав шагов на десять, де Гевара оглянулся в последний раз и вдруг, словно опомнившись, пустил лошадь в галоп. Толстая торговка, с утра спешившая на рынок с полной корзиной свежей зелени, взвизгнув, отпрыгнула в сторону. Случайный прохожий, едва не угодивший под копыта лошади, послал вдогонку бешеному наезднику цветистое проклятие.
— Ну, вот и все, — тихо произнес Бартоломе, глядя вслед удалявшемуся всаднику. — Кажется, я так же, как и он могу сказать: я свободен!
* * *
Долорес проснулась, когда ее щеки коснулся луч солнца, пробившийся меж неплотно закрытыми шторами. Впервые в жизни она просыпалась не у себя дома, и не в своей постели, а в неудобном кресле. Спина затекла, руки упирались в жесткие подлокотники.
Первым ее чувством было удивление. Мгновение — и она вспомнила все, что произошло с ней вчера, все, что перевернуло ее жизнь.
Тишина, не нарушаемая ни единым шорохом, подсказала ей, что в доме она совершенно одна. Бартоломе ушел. Ушел вместе с Санчо. Ушел, несмотря на то, что вчера чувствовал себя так плохо. Ушел, потому что сейчас от его действий зависела судьба несчастного узника.
Тревога вновь ожила в сердце Долорес, уже не такая мучительная, как в прошлую ночь, но все же томительная, угнетающая. Она успокаивала себя тем, что сейчас, по крайней мере, жизни Бартоломе ничего не угрожает. Кроме того, к грусти и беспокойству все же примешивалось чувство гордости. Гордости за него. Да, да, Бартоломе именно таков, каким она себе и представляла! Он накажет виновного и не даст погибнуть невинному! Многие люди, думала она, прячут пороки за мнимыми, показными добродетелями, они как плоды, красивые и гладкие снаружи, но гнилые внутри. Он же, напротив, прикрывал доспехами холодности и насмешки честное, верное, благородное и ранимое сердце. Но этот панцирь не был непробиваемым и прочным. Достаточно было напомнить ему о том лучшем, что скрывалось в его душе, позвать его, попросить его о помощи.
Чуткий слух девушки уловил, как скрипнула входная дверь. Она порывисто вскочила и устремилась навстречу возвратившемуся герою.
Еще четверть часа тому назад Бартоломе казалось, что охота на дьявола совершенно его измотала, что он смертельно устал и что он хочет только одного — покоя, но вдруг ощутил почти незнакомое ему до этого чувство — радость от сознания того, что совершил добрый поступок. Де Гевара, настоящий или мнимый, был свободен, настоящий убийца — заперт в тюрьме. Дело завершилось. Теперь и он сам мог вздохнуть с облегчением. Теперь он тоже был свободен. Он мог забыть кошмар пережитых дней. И он был счастлив. Потому что его возвращения ждала Долорес.
Едва он переступил порог своего дома, как она порывисто бросилась к нему навстречу. Он подхватил ее на руки и легко закружил по комнате. Однажды ее вот так же попытался взять на руки Рамиро. Тогда Долорес показалось, что ее сгреб в охапку медведь, она надавала моряку пощечин, обозвала его нахалом и дураком. Теперь у нее захватило дух, словно она парила в небесах, но ей не было страшно, потому что руки, которые держали ее, были не только нежными и ласковыми, но и сильными и надежными. Она таяла в его руках, как воск. Она неслась по течению в бурлящем, быстром потоке.
Бартоломе осторожно поставил ее на ноги.
— Вам все удалось? — переведя дух, спросила Долорес. Впрочем, в ее голосе слышалось скорее утверждение, чем вопрос.
— Да, — односложно ответил Бартоломе: он больше не хотел вспоминать о дьяволе.
— Я знала, — сказала она. — Я это знала. По-другому просто не могло быть. У вас по-другому просто не могло быть.
И снова Бартоломе видел в ее глазах искреннее восхищение. Боже, разве он был его достоин?! И неужели он должен был от нее отказаться? Бартоломе ощущал, что для него быть рядом с ней, держать ее в своих объятиях — величайшее наслаждение и утонченная пытка.
От внимательных глаз Долорес как будто не ускользало ни одно движение его души. Она испугалась, что сейчас ему удастся обуздать свой порыв, что сейчас он отстранится и вновь станет насмешливым и холодным, и только взгляд, полный нежности и грусти, будет выдавать его истинные чувства.
