— Э-е-х! — воскликнул он. — Жить — это устоять. Так, кажется, сказал Ираклий.
— Хо! — Лаз подал ему знак, и в один миг пустая чаша из его рук взвилась под потолок.
В тот же миг раздался выстрел, — и осколки чаши с глухим треском посыпались на пол. Гоги поднес пистолет к губам, сдул дым, поцеловал дуло и сказал:
— Где только этот человек добывает такое оружие? И целиться не надо, само находит цель, благослови его господь!
— Хорош пистолет? — переспросил Арзнев Мускиа.
— Тебе лучше знать!
— Тогда пусть он будет твоим.
Гоги внимательно посмотрел на лаза, и, когда глаза их на секунду встретились, лицо его просветлело от радости. Гоги сунул пистолет в карман:
— Пусть лежит! Будет нужда, станем ходить из города в город и простреливать чаши.
— Дал бы бог, — ответил лаз. — Святому Георгию Илорскому поставил бы свечу в твой рост.
Была гробовая тишина.
— Как вы стреляете, батоно Гоги, — с изумлением сказала Нано.
— Ничего особенного. Можно и лучше. Когда бросают вверх гривенник и он не возвращается назад… Лаз это умеет, из десяти — девять раз!
Как это ни странно, но выстрел, мне показалось разрядил атмосферу, а разговор Нано и Гоги мог бы ввести беседу в спокойное русло.
— Эй, садись, что ты застыл, как истукан! — шутливо прикрикнул Каричашвили, обращаясь к Шалитури.
Но тот продолжал стоять.
— Лучше помолчи, — ответил он и повернулся к Гоги. — Кому нужна ваша меткость… Если дойдет до дела… Вы можете только, как клоуны, показывать фокусы… И один и другой… А так…
— Что так? — спросил Гоги.
— А так на что вы способны? Ухаживать за женщинами? Для этого не нужно ни ружья, ни пушки. Да какой толк из вашей стрельбы, умей вы стрелять и в пять раз лучше? Зачем вам это?
Шалитури громко засмеялся.
— На что мы способны, — сухо сказал Гоги, — это тебя, молодой человек, не касается. Хотя бы на то, чтобы привести в чувство такого наглеца, как ты.
— Вы думаете, я испугался, да? — Шалитури опять наливался бешенством. — Дело совсем в другом. Допустим, мы будем стреляться… От меня вам пощады не будет. А вы, тряпки, не станете меня убивать! Это меня не устраивает. Пусть никто не думает, что Вахтанг Шалитури боится смерти. Смотрите!
Он достал револьвер из кармана, разрядил его, высыпал на стол патроны и начал их пересчитывать, приговаривая:
— Енки, бенки, сикни, са, енки, бенки, сикни — вон!
Патрон, на который, по условиям игры, пал жребий,
Шалитури вложил обратно в револьвер. После этого он взвел курок и обвел взглядом всех сидящих за столом.
Я не мог понять, что он задумал, да и другие тоже смотрели на него с недоумением. Только Элизбар Каричашвили хорошо знал, что может выкинуть его приятель. Он схватил Шалитури за руку, в которой был зажат револьвер:
— Знаешь, довольно! — сказал он с раздражением. — Когда-нибудь эта игра кончится плохо. Не лезь на рожон… Если тебе хочется свернуть голову, выйди в сад, там никого нет, тихий вечер, легкий ветерок, деревья шелестят…
Шалитури грубо оттолкнул Каричашвили. После этого он ударил ладонью по барабану револьвера, цилиндр завертелся, в этот момент он приставил дуло к виску и нажал пальцем курок… Выстрела не было, револьвер чихнул, барабан остановился. Шалитури спрятал револьвер, сел за стол и почему-то начал торопливо есть.
Мы сидели, не шелохнувшись. Потом вскочил Каридзе и, воздев руки к небу, простонал:
— Несчастная Грузия, куда ты идешь?!
И снова уселся на свое место.
— Я не понимаю, что тут произошло? — спросила Нано. — Объясните мне, ради бога.
Она не могла поверить в то, что жизнь человека так дешево стоит.
— Ничего не произошло особенного, — ответил Элизбар. — Просто могло стать одним идиотом меньше на свете.
Нано побелела.
Арзнев Мускиа уставился в стол, перебирая пальцами скатерть.
— Что ты хотел доказать этой детской бравадой? — спросил Гоги, обращаясь к Шалитури. — Для чего это нужно?
— Нужно! — пробормотал Шалитури, продолжая есть.
Нано постепенно приходила в себя. Она глотнула лимонаду и сказала:
— И все потому, что мы не знаем, для чего живем и для чего умираем.
— Я согласен с вами, — отозвался Шалитури.
Нано повернулась к Гоги.
— А женщина может научиться так стрелять?
— Может, — ответил Гоги. — Это метод трех тысяч пятисот патронов.
— В чем же он заключается? — заинтересовался Сандро Каридзе.
— В него входит несколько операций: сначала неподвижно стоящий человек должен выпустить тысячу патронов в неподвижную цель. Затем пятьсот патронов — неподвижно стоящий в движущуюся цель. После этого тоже пятьсот — движущийся человек в неподвижную цель и, наконец, последнюю тысячу — движущийся человек в движущуюся цель.
— Сколько же на это нужно времени? — заинтересовалась Нано.
— От двух недель до месяца, у кого какие способности.
— Лаз, научи меня, ладно? — взмолилась Нано. — Нет, обещай перед людьми.
Арзнев Мускиа улыбнулся в ответ:
— Мне еще нужно закончить свой тост.
— Внимание! — закричал Сандро.
— Когда я слушал вас, — сказал Арзнев Мускиа, — я знал, что вы правы… Да, то, что растоптано злом, можно вернуть к жизни одним лишь добром. Но мы оба — и Гоги и я — впустили сюда вражду. Пусть простит меня уважаемый Вахтанг, если он меня не оттолкнет, я предлагаю ему свою дружбу от всей души. Все началось тоже с любви, с нашей любви к пирам и веселой беседе… И может быть, мы не посчитаем злом то, что нас заставила сделать любовь! Но разве знает человек, когда сделанное им добро обернется злом? Сколько примеров тому известно каждому… На твоих глазах творится зло, ты не можешь стерпеть, бросаешься на помощь, так велит сердце. Но спасая, ты употребил силу, ответил насилием на насилие. Ты хочешь спасти человека, а способствуешь его гибели. Один только просто дурно воспитанный человек — нет, не злодей даже! — сколько насилия приносит он в мир!.. А в наше время таких невоспитанных — пятьдесят на сто. И тот, кого ты выручил, такой же. А тот, кого ты наказал именем добра, думаешь, он ангелом станет? Тебе кажется, что любовь твоя восстановила разрушенное. И порой это и в самом деле так. Но, применив насилие к обидчику, не вверг ли ты его в беду? И возродив одно здание, не испепелил ли тут же другое, соседнее? Пусть кто-нибудь скажет, что делать рабу божьему, как ему поступать?
«Верно, когда он болен, у него бывает такое лицо и такие глаза», — подумал я, глядя на Арзнева Мускиа.
— Признаюсь, я давно не вмешиваюсь в чужую беду. Я потерял веру в добро! Но сегодня я нарушил слово, данное себе, может быть, потому, что задет был я сам. Со своего, личного, и начинается гибель человека… И я молю провидение вернуть мне веру, веру в то, что… разрушенное враждой восстановится любовью. Э-х-х, была же она у меня когда-то.
Лаз залпом опустошил свою чашу:
— Долго я говорил. Терпеливый вы народ, тифлисцы!
— Разве это долго! Ты сейчас поймешь, что такое долго, когда будет говорить Сандро, — сказал Каричашвили, улыбаясь, довольный тем, что все уладилось и пошли по мирному руслу»— Сандро знает столько иностранных слов и будет говорить до тех пор, пока не иссякнет их запас. Вот тогда нас можно будет пожалеть, а твой тост был и коротким, и простым, и умным.
Хор начал «Черного дрозда». Слуги принесли новые блюда и расставляли их по столу. Видно, пауза была нужна, чтобы спало нервное напряжение. Мы не смотрели друг на друга, хотелось отключиться от всех и погрузиться в себя. А между тем народу в ресторане заметно прибавилось, только два балкона были еще пусты. А в зале — ни одного свободного столика. Правда, Гоги за этот вечер ни разу не поднимался навстречу посетителям, видно, то, что происходило за нашим столом, приковало его к нам.
«Черный дрозд» подходил к концу, когда лакей, пыхтя носом от напряжения, появился около нас с огромным подносом, установленным бутылками и фруктами.
— Кто это прислал? — спросил Гоги.
— Симоника Годабрелидзе дарит это вашему столу, батоно Георгий, ответил лакей. — Вино — мужчинам, шампанское госпоже — за терпение, велел сказать, рубль он дал Кето за то, что она убрала черепки от чаши, и рубль мне — за этот поднос. Пусть бог пошлет щедрым людям больше денег, а моим детям больше щедрых людей!
— А-а-а! Симоника, — крикнул Элизбар Каричашвили и послал в зал воздушный поцелуй. — Дешево хочешь отделаться!
Второй лакей принес маленький столик, и они поставили на него то, что было на подносе. Потом оба выпили за нас и ушли.
Тут и Сандро Каридзе взялся за чашу. Все затихли.
— В природе, наверно, ничто так не зависит друг от друга, — сказал он, — как нравственность личности от судьбы его нации, как нравственность гражданина — от достоинств и недостатков его государства. И наоборот… Они так слиты, что не знаешь, что сначала, что потом…
