Через три дня из Венеции прибыла срочная телеграмма.
В ней говорилось, что Дягилев при смерти.
* * *Мы спешно отправились в отель «Дес Байнс» на острове Лидо. Поднявшись по лестнице к номеру Дягилева, я схватила Мисю за руку.
— Только не устраивай театра, — прошептала я. — Еще не хватало, чтобы он увидел, как ты падаешь в обморок у его постели.
В комнате царил полный хаос, на полу рядом с нераспакованными, туго набитыми чемоданами валялись гостиничные подносы. Серж Лифарь, стройный темноволосый украинец, который был без ума от Дягилева, подошел ко мне.
— Коко, — пробормотал он, глядя на меня большими темно-карими глазами, вокруг которых были темные круги, — боюсь, это серьезно. Ревматизм… Он отказался принимать лекарства. Сильно ослабел и… — Серж подавил неожиданное рыдание. — О господи, что мы станем без него делать?
Я взяла его за руку и крепко сжала:
— Только давайте без слез, договорились? Он должен видеть нас счастливыми. Подъем духа, душевный настрой способны делать чудеса.
Но когда Лифарь подвел меня к кровати, возле которой уже сидела Мися, одного взгляда на изможденное тело Дягилева было достаточно, чтобы понять: уже слишком поздно. После кончины матери я еще никогда не была свидетелем смерти человека, которого искренне любила. Теперь я благодарила судьбу, что смогла увидеть, как Дягилев с трудом открывает глаза, взгляд его блуждает, останавливается на какой-то дальней точке и он наконец узнает нас.
— Коко, Мися… — пробормотал он. — Как приятно, что вы пришли… Вот мы опять все вместе.
Я уловила в этой ремарке шутливую нотку, и Мися, вероятно, тоже, потому что сразу прижала ладонь к губам. Горе — это проклятие, которое она всегда старалась избегать, — поглотило все ее существо. Стоя за ее спиной и положив ей руки на плечи, я остро чувствовала, что каждая утрата терзает ей душу: сиротское детство без родителей, разводы, мысль о том, что она вот-вот потеряет этого мужчину, которого столько поддерживала и которого уничтожила по собственной прихоти. Она повернулась ко мне, прижалась лицом к моей юбке и заплакала так отчаянно и безутешно, что сердце мое заныло.
— Бросьте, не так уж все ужасно, — слабым голосом произнес Дяги, но, когда наши взгляды встретились, я увидела, что он прекрасно все понимает и принимает без слов и знает, что я тоже понимаю это.
— Мы останемся с вами, — сказала я ему.
Дягилев улыбнулся и снова закрыл глаза.
— Да, — тяжело вздохнул он, — мне бы очень этого хотелось.
* * *Через два дня он умер, ушел от нас в ранние утренние часы, когда синее море лениво плескалось о берег, на котором раскинулся, словно плыл куда-то, город, и Лифарь, последний человек, которого он любил, держал его за руку. Как обычно, ресурсов у «Русского балета», чтобы покрыть расходы, связанные с похоронами, оказалось недостаточно. Я взяла это дело на себя. Тело Дягилева было в таком ужасном состоянии от запущенной болезни, что о том, чтобы транспортировать его в Париж, не могло быть и речи. Его предали земле на острове Сан-Микеле, где располагалось единственное кладбище Венеции, и я позаботилась о том, чтобы все было устроено прилично и выдержано в надлежащем стиле: белая гондола с его гробом плыла впереди, а за ней следовала флотилия черных гондол, в которых устроились провожающие.
Я отправила сообщение Бендору, яхта которого стояла на якоре возле Венеции, но в назначенный час он так и не появился. Управляющий выразил озабоченность: Дягилев умер, оставив огромный счет, кроме того, его мучили тревожные соображения, что смерть в его отеле неблагоприятно скажется на бизнесе. Счет я оплатила и похороны организовала так, что тело вывезли на рассвете, еще до того, как проснулись постояльцы отеля.
Когда мы стояли возле вырытой могилы и смотрели, как опускают в нее гроб, Мися была похожа на призрак.
— Ему будет здесь так одиноко, — простонала она. — Так далеко от Парижа, от всего, что он любил… и от всех, кого он любил.
— Венецию он тоже любил, — сказала я. — А кроме того, его самого здесь уже давно нет.
Не обошлось и без нескольких поистине драматических минут: Лифарь, не в силах вынести огромный груз утраты, вдруг взвыл и сделал вид, будто кинется в могилу вслед за гробом. Мы вцепились в него и крепко держали, а он бился в истерике, кричал и плакал и бросал по сторонам отчаянные взгляды, словно не мог поверить в случившееся, словно с ним кто-то сыграл злую шутку и сейчас в любой момент из-за могильных камней выйдет живой и здоровый Дягилев. Я и сама чуть не поверила в это. Когда мы переправлялись обратно в город, я то и дело оглядывалась через плечо, будто надеялась хоть мельком увидеть его осанистую фигуру в каракулевой шубе, при галстуке с перламутровой булавкой, которая машет нам рукой на прощание.
— Надо известить Игоря, — сказала я; Мися высморкалась в платочек. — Боюсь, он будет раздавлен. Он любил Дяги, как родного брата.
Стравинский и в самом деле был для них братом, подумалось мне, как и Кокто, Пикассо, танцовщики и все остальные, которым выпало счастье участвовать в его фантастических, экстравагантных, сенсационных спектаклях, потрясающих все устои и традиции. Такого, как он, ни один из нас больше не увидит.
В этой жизни мог родиться только один Сергей Дягилев.
* * *Его смерть подействовала на меня больше, чем я сама сознавала, но, жалея Мисю, я вынуждена была подальше спрятать свою печаль. Мися и в самом деле совсем расклеилась, совсем потерялась в этом мире без своего Жожо, без своего обожаемого Дяги, утратив место, где она царила в качестве музы. Прервав наш круиз с Бендором в конце августа, мы с Мисей вернулись в Париж, в мой дом на Фобур Сент-Оноре. Я предоставила ей одну из гостевых комнат, чтобы они с Кокто, который тоже гостил у меня, могли жаловаться друг другу на жизнь. Я, конечно, не сомневалась, что они сойдутся на почве опиума, но в сложившихся обстоятельствах решила спускать им эту слабость; сама я вернулась в ателье и с головой окунулась в работу, которой, казалось, не будет конца.
Скоро приехала погостить Вера Бейт. Совсем недавно было объявлено о ее помолвке с одним итальянским офицером и первоклассным наездником Альберто Ломбарди. В свое время я поручила ей проследить за предстоящим открытием моего бутика в Лондоне. И теперь Вера просила подыскать ей замену, поскольку после женитьбы Ломбарди хотел бы вернуться в Италию. Я, в свою очередь, поделилась новостью о Дмитрии, который сделал предложение богатой американке, наследнице огромного состояния, а также о моей тете Адриенне. Вздорный и придирчивый папаша ее барона, который больше всего противился ее связи с его сынком, был уже при смерти, и остальные родственники наконец дали согласие на ее свадьбу с Нексоном после его смерти.
— Ну, значит, все как-то налаживается, — сказала Вера, когда мы с ней устроились у барной стойки, а остальные друзья, развалившись на диванах, выпивали, разговаривали. — Кроме тебя, Коко, дорогая. Похоже, ты решила всю жизнь оставаться как сфинкс — загадочной, великолепной и вечно одинокой.
— Надо же кому-то оплачивать ваши свадьбы, — улыбнулась я. — Если бы я вышла замуж и перестала работать, каково бы пришлось остальным?
— Ммм… — промычала она; я бросила на нее подозрительный взгляд, и тогда она продолжила: — Я все думала, что такое случилось с Бендором. Мы с ним встречались в Лондоне, он был с дочерью лорда Сисонби, но не скажу, чтобы он сиял от счастья. Он спросил, приедешь ли ты в Лондон на открытие бутика. Я ответила, что понятия не имею. — Она помолчала. — Надеюсь, я правильно сделала?
— Да, конечно, — ответила я, но все веселье вечеринки как-то сразу потускнело для меня. — У меня, как всегда, напряженный график. В любом случае у нас с Бендором все в порядке. Вопроса о браке у нас не стояло, если ты об этом. Мужчины меня не понимают. Они говорят: «Тебе больше не о чем беспокоиться, ничего не надо делать, я о тебе позабочусь». Но на самом деле они хотят сказать: «Ты ничего не должна делать, потому что всегда должна быть у меня под рукой». — Поймав ее испуганный взгляд, я нервно засмеялась. — Словом, в мои намерения это не входит. Не хочу повисать на мужчине мертвым грузом.
И не успела она ответить, как я, вся из себя такая шикарная — в жемчуге и черном крепдешине, — решительно направилась к столику Кокто, — который, кстати сказать, снова подсел на опиум, — чтобы выбить у него рук бокал с шампанским. Перекинулась парой слов с женой Пикассо Ольгой, которая была одета в одно из моих последних платьев из бежевого джерси и двухцветные туфельки, но казалась совершенно измученной изменами своего знаменитого живописца.
Потом одним махом я взлетела по лестнице. В последние дни я не прощалась с гостями, и все уже привыкли к моим неожиданным исчезновениям. Они будут сидеть до тех пор, пока или не упьются так, что не смогут сдвинуться с места и дворецкому Жозефу придется разводить их по одному до своих комнат, или не отчалят куда-нибудь в ночное кабаре.
