Я легла на кровать, мои верные собаки устроились рядышком, но, несмотря на это, всей своей тяжестью на меня навалилось страшное чувство одиночества.
Действие пятое
Безвременье для моды
1929–1945 годы
«Я не столь глупа и не стану делать вид, будто знаю, что готовит нам день грядущий».
Американская фондовая биржа обрушилась 29 октября 1929 года. Последствия оказались катастрофическими: в несколько секунд были уничтожены целые состояния, газеты пестрели сообщениями, что финансовые магнаты один за другим вместе с женами выбрасываются из окон небоскребов в страхе перед нищетой и лишениями. Не прошло и года, как волны американской депрессии докатились и до нас. Число заказов из-за границы у меня резко упало, и это был тревожный знак. Клиенты засуетились, заметались, и по всему было видно, что тратить деньги они будут не скоро.
А ведь Бендор меня предупреждал. Мы с ним все-таки остались друзьями. Он сделал предложение леди Понсонби, и она, естественно, приняла его. Перед свадьбой он повез невесту в Париж, они зашли ко мне на чашку чая (леди Понсонби оказалась как раз такой, как я себе и представляла: хорошенькой, ласковой и голубых кровей), и Бендор сообщил, что целый полк его финансовых аналитиков давно предвидел беду, грозящую заморской державе. Чтобы защитить свой бизнес, я предприняла срочные меры: для начала уменьшила прием на работу новых сотрудников и урезала число демонстрируемых платьев. Но как следует подготовиться к последствиям депрессии не получилось. Поток американцев и британцев, толпами валивших в мои бутики, иссяк. Даже разрекламированное открытие магазина в Лондоне не вызвало ожидаемого резонанса. И снова пришлось привыкать к строжайшему режиму экономии.
Богатая отделка бисером и украшения теперь были неуместны или нерентабельны. Только мое маленькое черное платье словно переживало период возрождения — возможно, потому, холодно прокомментировала я этот факт, что оно идеально вписалось в общую похоронную атмосферу десятилетия. Для дебюта в Лондоне я создала самые разнообразные недорогие ансамбли из хлопка, сократила количество вечерних туалетов до нескольких платьев из пике, органди и кру́жева с расклешенной юбкой и строгих жакетов из шелкового бархата и одновременно расширила ассортимент блузок и юбок из набивной ткани для женщин с небольшими средствами. Еще я представила мягкие костюмы из шантунга — это совершенно новый тип чесучи из шелка и шерсти, вытканный специально по моему заказу, а также сумочки с ремешком через плечо из простеганной кожи.
Несмотря на мучительный конец Les Annees folles,[41] я приветствовала это вынужденное возвращение к простоте. Я старалась придерживаться принципа «чем меньше, тем лучше» и никогда не останавливалась перед трудностями. Более того, в отличие от других модельеров, клиенты которых в результате общего экономического краха сократили расходы на модную одежду, у меня оставался талисман: мои духи «№ 5» все еще были необычайно популярны, ради их колдовского шарма женщины поголовно отказывались от других своих слабостей.
И все-таки повсеместный упадок деловой активности коснулся и моего бизнеса, и я тоже стала беспокоиться. Поток богатых отдыхающих в Довиле, Каннах и Биаррице значительно поубавился и превратился в тоненькую струйку, и мои бутики терпели значительные убытки. Более того, после многих лет безусловного превосходства, когда моим моделям не было равных, на сцену стали выходить новые модельеры, например итальянка Эльза Скьяпарелли, чьи купальные и лыжные костюмы принесли ей немалую славу. Лично я считала ее стиль производным и подражательным, но ее растущая известность не могла не тревожить меня. Я понимала, что для поддержания своего авторитета мне требуется какой-то смелый, даже рискованный ход. И тут во время летней передышки в «Ла Паузе» приехал Дмитрий и предложил идею, которая показалась мне идеальной.
Его американская богатая невеста сумела пережить кризис, подкосивший столь многих из ее привилегированных друзей. Ее родственники, по словам Дмитрия, вложили деньги в индустрию кинематографии, и теперь один из китов этого бизнеса, Сэмюэль Голдвин, снова сделал попытку вступить со мной в контакт и завоевать мое расположение.
— Он страшно хочет, чтобы ты приехала в Лос-Анджелес. Готов предложить тебе карт-бланш и значительное жалованье, лишь бы ты создавала костюмы для его самых известных кинозвезд, — сказал Дмитрий.
Мы полулежали в креслах возле бассейна, потягивая мартини; Мися тоже была поблизости.
— На следующей неделе он будет здесь, на Лазурном Берегу, приедет отдохнуть. Почему ты не хочешь с ним познакомиться? Я это устрою.
В любое другое время я бы отказалась от такого предложения. Не было никакого желания плыть за тридевять земель, неинтересна была и страна, где обитает этот наглый народ, где так много людей страдает, да, по правде говоря, Америка никогда меня не интересовала. В отличие от большинства моих друзей, не исключая и Миси, фальшивый гламур Голливуда меня не манил. И все же я удивлялась своей нерешительности. В Соединенных Штатах моя одежда всегда продавалась исключительно хорошо, как и духи. Может, я бы туда и не поехала, но, если уж один из самых богатых магнатов этой страны так сильно хочет заполучить меня, мое имя наверняка было там легендой. Я уже начала хмуриться, мне казалось, что сейчас не время, но тут вмешалась Мися.
— Коко, какой тебе от этого будет вред? — тоненьким голосом проблеяла она. — Ну сама посмотри, он очень в тебе заинтересован. Второй раз уже просит.
Дмитрий сдержанно улыбнулся. Выглядел он очень элегантно, как только может выглядеть Романов с надежным банковским счетом и богатой женой, настолько изысканно, что я уже начала подумывать, а не затащить ли его в постель, просто так, чтобы только посмотреть, гожусь ли я еще на это дело.
— Второй раз? — как эхо повторил Дмитрий. — Так, значит, Голдвин и раньше предлагал?
— Да, представь себе. Присылал предложение… О, это было два, может, три года назад. Кстати, предлагал очень приличное вознаграждение, — прибавила я. — Можно даже сказать, чрезвычайно приличное.
Он прищурился:
— Ах вот как. Ну, тогда ты просто обязана принять его приглашение.
— Нет, — отрезала я, встала, подняла руки над головой и прошла мимо Дмитрия нарочито обольстительной походкой. — Но встречусь я с ним обязательно.
Я подошла к краю бассейна и плюхнулась в воду.
* * *Голдвин оказался маленьким, потным и провонявшим сигарным дымом человечком. Я организовала в «Ла Паузе» ланч, простенький, но с хорошим вином, пригласила друзей сама не знаю зачем. Однако я чувствовала, что нуждаюсь в защите. Это чувство только усилилось, когда магнат в своей ужасной гавайской рубахе и бесформенных широких штанах с ходу оценил мой дом, словно повесил на дверь ценник. Потом отослал стриженую блондинку-жену к буфетной стойке, а сам затрещал на отрывистом английском, в котором я не понимала почти ни слова, хотя кое-как и говорила на этом языке, но владела им далеко не в совершенстве.
— Послушайте, мисс… Шанель. Я делаю вам предложение, которое бывает только раз в жизни: вы будете одевать моих самых перспективных кинозвезд. Свенсон, Гарбо, Колбер, Норма Талмадж, Ина Клер… Они станут носить только ваши платья и в фильмах, и в повседневной жизни… Вы заработаете состояние! Ни у одного модельера не было еще такого шанса. Каждый киноэкран в Соединенных Штатах и за рубежом станет вашим… ммм… как вы там это называете?
— Ателье, — подсказала я с легкой улыбкой.
— Ате… что?
— Салон, если хотите. Бокал вина, мистер Голдвин?
— Нет. К вину не притрагиваюсь. Меня от него пучит, — загоготал он.
Я прищурилась, ожидая, что сейчас он еще и рыгнет. Почему-то я вспомнила, что Серт отказывался ехать в Америку лишь потому, что там едят только белый хлеб. Похоже, и вина тоже чураются. Серт, в конце концов, разумеется, передумал. Мися, хлюпая носом, сообщила, что он все-таки принял заказ Рокфеллера украсить фресками один из его нью-йоркских небоскребов. Хотя по нынешним временам денег в мире осталось мало, но, видно, в Америке еще есть что тратить, судя по тому, как брызжет слюной Голдвин.
— Ну так что скажете? Этот русский… Эрте…[42] Приехал в Голливуд рисовать у меня декорации, и ему очень понравилось. Подписал годовой контракт. Я ему дом подарил. Хотите, и вам подарю?
— У меня уже есть дом, — сдержанно ответила я. Боже мой, как он похож на жуликоватого маклака, которых я немало видела в детстве на базаре, раскладывающих засаленные карты на перевернутом упаковочном ящике и заманивающих доверчивых простаков. И добавила: — И вряд ли я смогу приехать на целый год. У меня все дела здесь. — (Он так и уставился на меня, выпучив глаза и разинув рот.) — Здесь, во Франции, — пояснила я и взяла сигарету, — в Париже у меня ателье. Я не могу бросить все и уехать на год.
