Из дыры, бывшей прежде его ртом, со свистом вылетели сиплые звуки. Витусу показалось, что он разбирает слова. Он прислушался внимательнее… и в ужасе отшатнулся. «Клал я на него!» — прохрипел Бентри.
Витус еще не нашелся, что ответить, как от мачты послышался зычный голос брата Амброзия:
— Благодарю Тебя, Отец наш Небесный, что ты помог восстать моему разуму и слезно молю Тебя дать мне силы полюбить и самого последнего среди грешных.
— Ты о чем? — поднял к нему глаза Витус.
Монах спустил взор от небес и обратил свое изможденное лицо к Витусу:
— Господь вразумил меня, напомнив историю брата Эразма, врача нашего монастыря, которую он имел обыкновение рассказывать за обеденным столом, особенно когда подавали цыплят. Неподалеку от Эрфурта, как он рассказывал, жила-была одна крестьянка, которая однажды, снимая горшок с кипятком с огня, опрокинула его себе на ноги. Много часов пролежала она, беспомощная, на полу, пока не вернулся с поля ее муж. Увидев жену со страшными ожогами, он испугался до смерти. Был вечер, а сельский цирюльник жил далеко. Что было делать? Он не знал, что, как вдруг вспомнил, что его мать всегда лечила ожоги свежим куриным жиром. Так что он зарезал петуха, и его жиром смазал обожженное тело несчастной женщины, и та вскоре выздоровела.
Амброзиус слегка вздохнул.
— А потом брат Эразмус обычно обводил всех взглядом и говорил: «Благодарю Тебя, Господи, за то, что никто из моих братьев сегодня не обжегся, и благодаря этому мой цыпленок поднагулял жирок». После этого под неодобрительные взгляды нашего почтенного отца-настоятеля он принимался за курятину.
Как только Амброзиус закончил, взгляды всех обратились на буг, где в своей клетке сидел Джек. Он сильно отощал, но, впрочем, имел вид вполне здоровой птицы.
— Если ты имеешь в виду, отец, что готов укокошить Джека, то на это не рассчитывай! — Феба подбоченилась. — Скорее уж я суну свою голову в петлю. А жира у него на ребрах нет ни грана! Скажи, Филлис?
— Да-да, ни грана.
— Но, дорогие мои Феба и Филлис, речь идет о человеческой жизни, а Джек всего лишь животное, — попытался вразумить их Амброзиус, хоть это и давалось ему с трудом — вступаться за несостоявшегося убийцу, но, худо-бедно, тот был человеком, а значит, имел бессмертную душу, и, если есть на то воля Господня, душа эта должна быть спасена.
— Да-да, ни грана, — на удивление всем повторила Филлис, которая вопреки обыкновению прямо посмотрела в глаза монаху.
— Ну… конечно, Филлис, конечно… — пошел на попятную Амброзиус. — Конечно! — Он почувствовал себя неуютно, потому что внезапно заметил, какие прекрасные небесной синевы глаза были у этой бледной девчушки. — Но… надо хотя бы ощупать петуха, а? Может, хоть…
Феба вздернула подбородок:
— Даже и не думай, отец! И это мое последнее слово! — Она повернулась к птице. — Не бойся, изверг, Феба здесь, и она не даст тебя в обиду. Для такого дерьма, как Бентри, я не дам тебя зарезать, клянусь костями моей матери!
Тут вмешался Коротышка:
— Уи, Бентри, само собой, редкая свинья, госпожа полюбовница, щё есть, то есть. А кто без греха? Уж не тебе говорить!
— Что-о-о-о? — Феба грудью пошла на малыша. — Нет, вы видели, а?! Ты, старая горбушка, ты… Не суй свой нос, куда не просят, понял?! Вот уж не думала, что из-за такого мерзавца, как Бентри, ты…
— Не надо так волноваться, Феба, драгоценная! Не стоит! Это только вредит твоей красоте! — вмешался Магистр, щуря близорукие глаза. — Видишь ли, по закону животное не человек и посему не может быть поставлено на один с ним уровень. Я допускаю, что…
— Стойте! — перебил спорящих Витус. — Кажется, Бентри что-то сказал.
Все примолкли и навострили уши.
— В-о-о-о-ты, — выдохнул Бентри.
— Он хочет пить, — понял Витус. — В последние дни я давал ему понемногу, сколько мог выкроить, но, похоже, этого недостаточно. А сейчас воды у нас почти не осталось и…
Он еще не успел закончить фразу, как разразилась новая дискуссия, ведущим голосом в которой была Феба, не переставшая ругаться:
— Да этот мерзавец грязи под моими ногтями не стоит, слышите — грязи под ногтями! И тратить на такое дерьмо нашу драгоценную воду было бы слишком жаль, а, Филлис?
— Да-да, слишком жаль.
Витус раскинул руки, призывая всех к спокойствию:
— У нас нет права усугублять его страдания, до тех пор пока мы можем их облегчать. Мы должны дать ему воды. Кое-кому из вас с этим трудно смириться. Я тоже не испытываю дружеских чувств к человеку, который посягал на мою жизнь. Но именно способностью сострадать человек и отличается от животного! — Он взял последнюю кружку с дождевой водой и поднес ее к провалу рта несчастного. — Господь всемогущий, пошли нам дождя! — вздохнул он.
— Амен! — заключил Амброзиус.
Следующей ночью сильные порывы ветра свистели над «Альбатросом», задувая со всех сторон света. Витус, который до того вел шлюпку, снова передал румпель Хьюитту: он ловчее умел обходиться со шкотом и парусом. Тьма была, хоть глаз выколи. Небо сплошь затянули облака, ни одна самая малая звездочка не освещала океан.
Уже в который раз сетовал Витус, что их фонарь, спасенный с «Галанта», был вдребезги разбит осколками взорвавшегося колесного замка. Он осторожно перелез через Коротышку, Магистра и монаха, которые мирно спали, тесно прижавшись друг к другу на корме. Ему надо было еще раз посмотреть, как там Бентри. Смешанные чувства владели им. Конечно, тяжелораненый был негодным человеком с низменными инстинктами, убийцей и к тому же мародером: они обнаружили при нем драгоценности из имущества О’Могрейна и Брайда. И все же! Он был человек, и следовало приложить все усилия, чтобы спасти ему жизнь. Хотя бы потому, что Витус носил звание Cirurgicus galeonis и этика его профессии к тому обязывала. Но он с раскаянием в душе чувствовал, как все в нем противится этому.
Добравшись на ощупь до больного, он взял его запястье и проверил пульс. Тот был еле уловим. Дела Бентри были из рук вон плохи. Он настолько обессилел, что пришлось привязать его канатом к банке, чтобы он не упал. Витус опустился возле него и решил назавтра зарезать петуха, что бы там Феба ни говорила. Если есть хоть малейшая возможность облегчить страдания Бентри, надо это сделать.
Его взгляд скользил по шлюпке. Не видно ни зги, угадывались одни лишь тени: Феба и Филлис на буге, тесная кучка сбившихся на корме. Все, кроме неутомимого Хьюитта, спали.
— Доброй ночи и Господь с вами, — сонно пробормотал он и тоже задремал.
— И ты можешь видеть стрелку
