Он не ошибся. Старики назвались жителями кишлака Люкки, что в пятнадцати верстах от Юрчей. Один из них, с пышной белой бородой, стал рассказывать, что уже в продолжении многих лет возделывает фруктовый сад, считающийся лучшим в округе. Он вырастил даже финиковые пальмы. Но кабаны совсем обнаглели. Вчера, когда он работал в винограднике, в сад проник огромный секач-одинец. Увидев старика, кабан бросился на него.
Старик не растерялся и, схватив кол, нанес удар по рылу хищника. Все же кабан сильно ранил его в ногу.
Рассказывая это, старик, приподняв полу халата, показал глубокую рану, присыпанную жженой кошмой.
Ему пришлось спасаться по лесенке в летний шалаш, сооруженный на дереве. Но секач оказался только разведчиком. Вскоре в сад проникло целое стадо диких свиней с поросятами. Они принялись пожирать виноград, уничтожая плоды долгих трудов.
У другого старика кабаны съели весь посев джугары, и теперь он с семьей был обречен на голодное существование.
Федин, очень сильный по натуре человек, не мог переносить чужих слез, и теперь, видя плачущих старых людей, помочь которым он ничем не мог, только сильно сжал зубы и перевел взгляд на Кудряшова, словно прося у него поддержки.
Кудряшов обещал старикам, что полк сделает все возможное, чтобы уничтожить диких животных, и распорядился отвести пострадавшего в лазарет для оказания ему медицинской помощи.
— Прямо сам готов взять винтовку и пойти бить этих проклятых свиней, — сказал Федин, когда они остались одни, — Короче говоря, надо принимать какие-то решительные меры.
— И откуда их столько расплодилось? — подумал вслух Кудряшов.
— Басмачи. Только одни басмачи виноваты, — сказал комиссар, — Басмачи выкачали все оружие, ранее находившееся в кишлаках, и дехкане лишились возможности защищать свои посевы…
Кастрыко сидел в чайхане у Андрюшки. Андрюшка был молодой глуховатый таджик из кишлака Люкки, он не говорил, а кричал. Собственно, имя его было Али-джан, но кто-то из штабных командиров окрестил его Андрюшкой. Это имя так хорошо привилось к нему, что иначе его и не звали. Андрюшка проявил большие способности в изучении русского языка. Первой фразой, которой научили его штабные, была: «Поесть, попить, покурить — дело хорошее». Он отлично варил русский борщ. Это обстоятельство привело к тому, что почти все командиры, ранее посещавшие чайханщика Гайбуллу, постепенно перекочевали к нему.
— Налей еще чашку, — сказал Кастрыко.
— Чего ты шепчешь? — крикнул Андрюшка так, словно Кастрыко был шагов за сто от него. — Или ты говорить не умеешь? Громче, громче давай! Что я — глухой?!
Он принял пустую посудину из рук Кастрыко, налил ее до краев и, поставив перед командиром, с обычной улыбкой на красном скуластом лице произнес:
— Поесть, попить, покурить — дело хорошее?
Кастрыко, собственно, было не до Андрюшки. Он наблюдал за дервишем в рваном халате, который с упорной назойливостью вымаливал подаяние у сидевшего поодаль начальника клуба, человека средних лет, с чисто выбритым, актерским лицом.
Каждый раз при посещении чайханы Кастрыко видел этого дервиша, и его поражало, что глаза юродивого иногда принимали совершенно осмысленное выражение, останавливаясь на нем настороженно-испытующим взглядом.
Получив мелкую монетку от начальника клуба, дервиш, закатывая белые глаза и бормоча что-то, подошел вплотную к Кастрыко.
— Что тебе нужно? — сказал тот сердито. — Не мешай! Поди прочь отсюда! Ну, кому говорю?
На страшном лице юродивого мелькнула улыбка. Понижая голос до шепота, он сказал по-английски:
— Наконец-то я вас узнал, Доктенек!.. Осторожно. Не подавайте вида… Я буду ждать вас за мечетью… На нас смотрят. Дайте монету.
Преодолевая охватившую его нервную дрожь, ирландец бросил дервишу серебряный полтинник.
Юродивый схватил монету и, зажав ее в кулаке, направился вниз по пустынному в это время базару.
— Что, разбогатели, товарищ командир? — спросил начальник клуба, наблюдавший всю эту картину. — Смотрите, так пробросаетесь!
— А ну его!.. — сказал Кастрыко. — Отвратительная физиономия. Видеть не могу. И должно быть, прокаженный. Весь аппетит перебил.
Он отставил чашку, расплатился с Андрюшкой и вышел из чайханы. Дервиш ждал на условленном месте.
— Послушайте, вы плохой разведчик, Томас! — обрушился он на него. — Какого черта, сэр, вы отпустили себе эту бородку! Она меня с ума свела! Я все приглядывался и думал, вы это или не вы!
— Позвольте, — перебил Доктенек. — Я не знаю, с кем говорю.
— Не знаете?.. Впрочем, я, конечно, тоже оброс. Вспомните в Кабуле в прошлом году. От кого вы получили документы на имя Кастрыко?
— А-а!
— Ну то-то… Шоу-саиб давно ждет вас.
— Где он?
— У Ибрагим-бека. Когда вы сможете выехать?
— Сегодня мы уходим в Бабатаг, и, пожалуй, это удобный случай.
— Конечно! По дороге вы отстанете. На переправа в Джиликуле вас будет ждать наш человек. Он сопроводит вас к Шоу-саибу. Ну, прощайте, Томас. Нам надо спешить. Желаю вам счастливо добраться…
Дервиш согнулся и, тяжело опираясь на посох, направился по пыльной дороге.
11
Известие о трагической гибели Абду-Фатто быстро пронеслось по всему Присурханью. И если Ибрагим-бек хотел его смертью устрашить население, то достиг совершенно обратного. В кишлаках поднялся глухой ропот. Дехкане жалели этого честного, справедливого человека, и хотя с опаской, но выражали сомнение в правильности действий Ибрагим-бека.
Разгром кишлаков Джар-Тепе и Карлюка, где осталась нетронутым только имущество баев, помощь населению со стороны Красной Армии и, наконец, неудачи Ибрагим-бека в борьбе с новой властью заставили задуматься многих людей, которых басмачи долгой время обманывали.
Даже в басмаческих отрядах некоторые нукеры шептались по ночам между собой и затихали при появлении курбаши.
Среди женщин тоже шли разговоры.
— Хорошие люди эти русские солдаты, — говорил Сайромхон. — Пошел мой сынок гулять, вечером приходит. Я спрашиваю: «Где был?» — «У кизиласкеров, — отвечает, — в гостях. Чай с сахаром пил». Вот они какие люди. А если встретишься с солдатом, так он тут же на другую сторону переходит и даже не смотрит…
На рассвете августовского дня пять молодых джигитов, сидевших на рослых, покрытых потом и пылью лошадях, были остановлены патрулями при въезде в Юрчи.
— Кто такие? — спросил старший патрульный, подозрительно оглядывая всадников.
— Мы приехали к большому командиру, — сказал Ташмурад, сын Назар-ака.
— Зачем?
— Проведите нас к нему, и мы скажем, зачем мы приехали, — твердо сказал Ташмурад.
Бочкарев уже привык ничему не удивляться в Бухаре, и когда Ташмурад, сняв с седла хурджуны, вытряхнул из них голову, он спокойно спросил:
— Кто это?
— Мустафакул-бек, — сказал гоноша.
С этого дня Ташмурад и его четыре товарища, отказавшись разойтись по домам, остались служить в 61-м полку.
Месяц находился Лихарев между жизнью и смертью. В редкие минуты прояснения сознания он неизменно видел Маринку. Она сидела у его койки, опустив глаза в книжку. Но однажды он не увидел Маринки. На ее месте сидела чужая незнакомая девушка с черными косами, падавшими на грудь. Она, так же как и Маринка, опустив голову, что-то читала. Лихарев видел ее пухлые, чуть шевелившиеся розовые губы. «Кто это? — подумал он. — Какая чудная девушка! Откуда она?»
Послышались шаги. Девушка подмяла голову и встретилась глазами с восторженным взглядом Лихарева. Растерявшись, она на минуту закрыла лицо рукой, но тут же переборола смущение и с благоговейной преданностью и любовью посмотрела на раненого. На ее нежном лице засветилась улыбка.
В комнату вошла Маринка. Она остановилась и с радостным изумлением переводила глаза с Лолы на Лихарева. Ее поразила происшедшая без нее перемена.
— Ну, как вы себя чувствуете; товарищ комбриг? — спросила она, приближаясь к нему.
— Хорошо… Хорошо, — твердо повторил Лихарев, — А Житов как? Где он?
— Житов? Давно в строю… Ой, как я рада! Как я рада за вас, товарищ комбриг! — воскликнула Маринка. Она нагнулась над ним, прижав руки к груди. — Нет, нет, не шевелитесь, пожалуйста, — продолжала она, заметив, что Лихарев сделал движение. — Вам нельзя шевелиться.
Лихарев поморщился, вдруг ощутив в бедре острую боль.
— Что, в кость? — опросил он с досадой.
— Да, но врач говорил, что срастается правильно.
— Сестра, скажите, у нас в том бою большие потери?
— Нет, несколько раненых. Вы один — тяжело.
— Ах, сестра! Если бы вы знали, как мне надоело лежать! — сказал Лихарев, провожая глазами черноволосую девушку, которая тихо выходила из комнаты.
— Потерпите, товарищ комбриг, теперь уж немного осталось, — ласково проговорила Маринка. Она подвинула себе табуретку и присела около Лихарева.
