— …приказываю продать с публичного торга имущество наших врагов, погибших во время гражданской войны… и, конечно, в первую очередь виллы, дома, рабов и сокровища Помпея и его приверженцев…
Вскочил, отбросил манускрипт и зашагал по таблинуму.
Дверь приоткрылась — заглянула Кальиуриия.
— Ложись, Гай, скоро рассвет, — шепнула она. — Я ждала тебя, ждала…
Остановился, топнул ногою.
— Нет, нет! Я усмирю их! — крикнул он. — Или же подвергну децимации!
Не понимая, Кальпурния смотрела на него.
— О ком ты говоришь? — спросила она, обнимая его. — И кого хочешь усмирять? Если помпеянцев, то не раздражай их: они усиливаются…
Цезарь засмеялся.
— Жена, не твоего ума дело рассуждать о политике! Сегодня помпеянцы и ветераны одинаково враги. И потому я должен усмирить вторых, чтобы победить первых…
И он направился к кубикулюму.
Легионы ворвались в Рим, не встречая препятствий. Не успели они пройти стадия, как перед ними появился Цезарь.
Лицо его было гневно. Он размахивал пурпурным плащом, который снял, услышав разъяренные голоса, и шел навстречу ветеранам в сопровождении Саллюстия, Мамурры и обоих Брутов (Антоний был в немилости).
— Воины, что вам нужно? — громко крикнул Цезарь, и ветераны остановились.
— Отставки! — загремели легионы.
— Хорошо, вы свободны…
Ветераны молча опустили головы. Они ожидали, что Цезарь, не могший обойтись без них, будет упрашивать, быть может, даже умолять, а он не дорожит ими и отпускает как воинов, которых легко заменить другими.
— Квириты, — сказал Цезарь, не называя их уже коллегами, — вы требовали земель и подарков, и вы получите их, но не раньше того дня, когда я буду идти в триумфе с другими войсками…
В задних рядах возник едва уловимый ропот и покатился, ширясь и нарастая, к передним рядам. Но не подняли голов седые ветераны, с подстриженными бородами и бронзовыми лицами, общий крик, похожий на стон, огласил улицы:
— Прости, император! Виноваты!
— Не позорь нас отставкою!
— Хотим называться «воинами Цезаря»!
— Воевать с тобою!
— Умереть под твоими знаменами!
Крики превращались в бурю голосов. Цезарь не разбирал уже слов — видел только преданные лица, детски-виноватые глаза, слезы на обветренных лицах… Ветераны расстроили ряды и, окружив его, целовали руки и плечи, умоляя о прощении.
— Прости, император, прости! — гремели улицы. Но Цезарь молчал, сурово сдвинув брови.
И опять они умоляли его, опять обещали умереть, если он прикажет.
— Накажи нас, — кричали ветераны, — наложи какое угодно взыскание, и мы с радостью подчинимся!
— Вспомни, император, Алезию, Рубикон, Корфиний! Вспомни Фарсалу, где мы разбили Помпея! Разве мы не сражались за тебя, нашего бога и царя?
«Царя!»
Это магическое слово разгладило морщины на лбу Цезаря… Он взглянул в преданные лица своих боевых товарищей и сказал:
— Коллеги, я готов вас простить, если вы поклянетесь, что никогда больше неповиновение не омрачит вашего рассудка!
— Клянемся, клянемся!
— Марсом, Беллоной!
— Юпитером! Цезарь продолжал:
— Но кто ответит за убийство трибунов, за покушение на Саллюстия, за грабежи по дороге в Рим? Кто? Вы, только вы! И я, ваш император, должен вас наказать по закону: ваши триумфальные награды будут уменьшены на одну треть!
Обрадованные прощением, легионарии кричали:
— Воля твоя, император!
— Мы покажем в боях свою доблесть! Полководец взмахнул плащом.
— Коллеги, завтра на рассвете в путь… Мы идем в Африку — бить помпеянцев!
Слышал ропот оптиматов, видел злые бледные лица, но, казалось, не замечал.
Он возвратился домой, провожаемый толпами народа, а вечером Мамурра докладывал:
— Нобили кричат, что ты, Цезарь, стал тираном, что мстишь раскаявшимся помпеянцам: ведь многие из них ожидали получить наследство погибших… Антоний оспаривает у всадников дворец Помпея и угрожает занять его вооруженной силою… Отмени, Цезарь, публичную продажу, иначе прольется кровь…
— Чья кровь? Моих врагов? Пусть льется, Мамурра, пусть льется! А постановления Цезаря не подлежат отмене.
Спустя несколько дней, председательствуя на выборах магистратов, он распределял должности и пропретуры между своими сторонниками и способствовал избранию консулами Ватиния и Калена до окончания этого года, а себя и Лепида на следующий год.
Голос его звучал несколько глуховато, когда приходилось перечислять провинции и назначенных магистратов:
— В Цизальпинскую Галлию пошлем Марка Брута, в Трансальпинской оставим Децима Брута, в Ахаию поедет Сервий Сульпиций Руф, в Иллирию — Публий Сульпиций Руф, а Азию — Публий Сервилий Исаврийский, в Вифинию — Панса, в дальнюю Испанию — Требоний, в ближнюю — Педий и Фабий Максим…
— А в Африку? — донесся чей-то насмешливый голос.
Цезарь вспыхнул, но овладел собою.
— В Африку поедет Гай Юлий Цезарь с легионами, чтобы усмирить мятежников, — спокойно сказал он, — Цезарь выедет из Рима диктатором, а с нового года начнет военные действия в должности проконсула, так как срок диктатуры к этому времени истечет.
Встал и, провожаемый друзьями и приверженцами, быстро вышел из курии.
Приказав Саллюстию отправиться к легионам, находившимся в Кампании, и отвести их в Сицилию, откуда они должны были переправиться в Африку, Цезарь торопился кончить дела и выехать поскорее из Рима.
Несколько дней спустя прискакал гонец на взмыленной лошади и без доклада ворвался в атриум, где Цезарь беседовал с друзьями.
— Император! — крикнул он, задыхаясь. — Легионы восстали и идут на Рим… Трибуны, пытавшиеся их успокоить, растерзаны. Саллюстий спасся бегством.
Цезарь побледнел. Силою воли подавил волнение и на вопрос Мамурры, как поступить с бунтовщиками, спокойно ответил:
— Подождем новых известий.
Ночью примчался Саллюстий в разорванной одежде с кровоподтеками на лице. Цезарь был один. Полулежа в таблинуме, он работал над «Комментариями о гражданской войне».
— Цезарь! Воины идут сомкнутыми рядами, опустошая все на своем пути…
Полководец отложил манускрипт. Темная морщина залегла между бровей.
— Расскажи, как спасся, — спросил он, едва владея собою.
— Чудом, Цезарь, чудом! Они набросились на меня с криками, что ты обманул их: «Где обещанные подарки? — вопили они. — Не желаем служить… Требуем отставки!» Я стал уговаривать их… Меня ударили по лицу, сбили с ног. Я бросился к знамени, обнял древко… Они не посмели напасть на меня и бросились к палаткам трибунов… А я, Цезарь, побежал на луг, где паслись лошади, вскочил на одну из них и ускакал…
Цезарь молчал.
— Как прикажешь поступить с бунтовщиками? Завтра они подойдут к городским воротам.
— Впустить в город.
— Впустить? — с удивлением воскликнул Саллюстий. — Но они, Цезарь, способны совершить насилия над мирными жителями…
— Впустить в город. — повторил полководец и взял отложенный манускрипт.
Саллюстий понял, что Цезарь желает работать,- и вышел.
Но работать он не мог.
«Дела плохи, помпеянцы усиливаются, ветераны ненадежны… Был ли случай, чтобы легионы не повиновались Сулле? Нет!.. Диктатор был сильнее меня, знал тайну власти над людскими сердцами… А я»?..
Сальвий хирел. После тяжелого ранения на форуме у него появился легочный кашель, и врач-иудей посоветовал пребывание на горном воздухе и усиленное питание.
— Побольше молока, масла, меду и бараньего жира, — говорил он, — и поменьше луку, чесноку и редьки.
Лициния побледнела. Дома был голод. Где найти работу, чтобы поддержать мужа?
Когда Сальвий заснул, она, опечаленная, бродила по улицам. Смеркалось.
Дойдя до Палатина, она остановилась. Навстречу двигалась лектика, в которой возлежала девушка. При свете факелов Лициния разглядела мужественное лицо, с черными блестящими глазами, и черные волосы, охваченные золотистой сеткой. Девушка обмахивалась веером — вечер был душен, — ни малейшего ветерка.
Вдруг она уронила веер на мостовую. Лектика остановилась.
Лициния проворно подбежала и подала ей веер.
— Кто ты, женщина? — спросила девушка. — Свободнорожденная или вольноотпущенница? Где работаешь и замужем ли?
Лициния рассказала о себе, о муже, о тяжелой жизни.
— Кажется, я могу быть для тебя полезной. Не хочешь ли поступить ко мне в услужение? Ты будешь сыта и одета, а мужа твоего…
Она запнулась и прибавила:
— Я поговорю о нем с моим господином Оппием… Ведь я — не госпожа, а только вольноотпущенница…
Но Лициния не поверила ей.
— Нет, ты госпожа! — воскликнула она. — Иначе не несли бы тебя в лектике и не освещали бы тебе путь факелами!
