— Даже так! Мой Бог, что же такого мог сделать этот злосчастный Зубов? Этот вертопрах и капризник?
— Перестаньте дурачиться, мой друг, и отнеситесь к моим словам серьезно. Я очень прошу вас.
— Но разве я когда-нибудь относился иначе к словам моей императрицы? Нет, неправильно — моей обожаемой императрицы?
— Платон Александрович, вы становитесь невыносимы.
— Правда? А вы полагаете, я обязан выносить вечные указания, нотации, выговоры? Учительница и ученик — кому это не надоест.
— И все-таки я вынуждена настоять на своем.
— Еще бы! Разве когда-нибудь случалось иначе!
— Но послушайте же, несносный, вы сегодня совершенно смутили великую княгиню.
— Которую? Но мне и в голову никогда не приходило приближаться к ее высочеству Марии Федоровне. От одного взгляда на эту ходячую добродетель, расползшуюся от бесконечных родов и семейных праздников, я готов бежать без оглядки.
— Не сомневаюсь. Но я имела в виду нашу милую девочку.
— Девочку? Ах, Елизавету Алексеевну! Так в чем же провинился Зубов? Пара танцев и несколько минут разговора — даже это запрещено в отношении великой княгини? Но вы постоянно убеждаете меня, что считаете членом своей семьи. Внимание к впервые выходящему в свет ребенку так естественно для… родственника.
— Да поймите же, мой друг, ей всего четырнадцать лет. Четырнадцать!
— Но вас же это не остановило, когда вы направили ее в постель вашего шестнадцатилетнего внука. Если она может быть женой и скорее всего матерью вашего правнука, то почему не может протанцевать экосез с человеком, который годится ей в отцы?
— Почему вы решили заниматься подсчетом лет? Это вас забавляет? Или вы даете выход своей желчи?
— Я констатирую действительное положение вещей. Оно меня не раздражает, разве что забавляет. Чуть-чуть. А эта крошка действительно очень мила.
— Что вы говорили великой княгине, отчего она все время заливалась краской и старалась спрятать лицо?
— Что я говорил? Не больше того, что полагается говорить дамам во время танца! Пара льстивых слов о ее внешности — кстати, они вполне заслуженны. Комплименты по поводу туалета. Искренний восторг по поводу ловкости в танцах. Ничего кроме.
— Мой друг, но вы же понимали, что кружите голову ребенку!
— Если бы передо мной была не великая императрица, а простая женщина, я бы сказал: вы ревнуете, мадам!
— Платон Александрович, с вами, как с капризным ребенком: вы не можете остановиться в своих шуточках.
— Мадам, но откуда вы можете знать, как ведут себя капризные дети? Ваш единственный сын никогда не занимал вашего времени и ваших чувств. Хотя я забыл, вы величайший специалист в области педагогики и написали даже специальные труды в этой области. Ваше величество, вы прекрасны и непостижимы во всем, что вы делаете! Я снова и снова убеждаюсь в этом.
— Да, я занималась всерьез вопросами воспитания, и вы знаете, как много мною вложено в систему воспитания нашего Смольного института. И разве смолянки — не доказательство того, что наш совместный с Дидро опыт оказался достаточно удачным?
— Еще бы! Тем более совместно с Дидро! Но сегодня вы делаете мне замечание по поводу замужней женщины, которая может сама разобраться в своем поведении.
— У нее нет опыта.
— Слава Богу. Но вы не считали так в отношении вашей первой невестки. Правда, она стала женой цесаревича в восемнадцать лет. И вы обвинили ее в измене супругу на основании — впрочем, было ли какое-нибудь основание, кроме вашей ревности, мадам. У вас есть в этом отношении опыт. Но я вас умоляю, не делайте Зубова мишенью вашего царственного гнева. Главное — в приступе ревности все женщины — независимо от их положения в обществе, в свете — становятся одинаковыми.
— Откуда у вас такой опыт, мой друг?
— Но не подозреваете же вы меня, ваше величество, в том, что я соблюдал девственность до… Судите сами, как бы в таком случае я мог по достоинству оценить то поразительное сокровище красоты, женственности, ума, которое послала мне судьба. На кого бы мне ни приходилось смотреть при вашем дворе, ваше величество, вы затмевали и затмеваете всех. Именно это я и пытался объяснить милой девочке, которой предстоит очень нелегкая жизнь.
— Вы еще хотите стать и пророком, мой друг?
— Пророком? О нет, такого дара у меня никогда не было и не будет. Простой расчет, ваше величество! Эта маленькая великая княгиня никогда не приобретет черт светской львицы…
— В этом и я не сомневаюсь.
— Она сама сказала мне, что чувствует себя по-настоящему счастливой только за книгой, которую потом пересказывает своему супругу, так как у него не хватает времени и усидчивости для самостоятельного чтения.
— Александр должен быть счастлив.
— Счастлив? Он начнет ей изменять при первом же удобном случае. Скорее всего тогда, когда сам взойдет на престол. Раньше он, пожалуй, не решится. Он очень труслив, ваш внук, государыня.
— Вы не верите в его добродетель?
— А кто верит вообще в добродетель при вашем дворе? Нет, нет, не обижайтесь, ваше величество, Я уточню собственные слова — при любом дворе. Власть — это такие возможности!
— Но Александр получил блестящее воспитание.
— Которым вы, ваше величество, занимались до самого дня его бракосочетания. Поначалу брак должен был ему показаться частью свободы, но очень скоро он почувствует, что сидит в клетке. Пусть золоченой, но все равно не дающей развернуть крылья. Простое любопытство толкнет его на приключения.
— Вы неприятный оракул, мой друг.
— Оракул не может быть приятным или неприятным. Приятными или неприятными могут быть лишь события, которые представляются ему неизбежными.
— Друг мой, вы положительно в ударе сегодня. И это возбуждение…
— Оказывается, даже простое хорошее настроение может оказаться поводом для подозрений. Вы постоянно пеняете мне на дурное расположение моего духа, и вот…
— Наверно, я и в самом деле не права. Простите меня, друг мой. У меня сегодня множество дел, так что я буду вас ждать. В будуаре. И как можно скорей.
Петербург. Дом Д. Г. Левицкого, А. Х. Востоков[19] и другие.
— И все равно не пытайтесь, друзья мои, спорить: Шарлотта Корде — настоящая народная героиня!
— Ты споришь против очевидности, Востоков! Народная героиня! Эдакая Жанна Д’Арк наших дней! Но почему же ты не хочешь здраво посмотреть на то, к чему повел ее героизм?
— Да, спорить трудно — падение жирондистов.
— Вот именно, Иванов, вот именно. Скольких она своим героизмом обрекла на казнь.
— Вероятно, этот террор начался бы и без ее поступка.
— Вероятно! Сослагательное наклонение — оно в истории не значит ровным счетом ничего.
— Но не будешь же ты спорить, что якобинцы все равно набирали силу.
— Не буду. Но стоит задуматься, не позволила ли им смерть Марата быстрее собрать и укрепить свои силы. И что в результате?
— Думаю, жирондистов достаточно безосновательно обвинили в федерализме — содействии расколу Франции на отдельные самостоятельные провинции.
— Но сама по себе идея федерализма — союза нескольких самостоятельных республик — была особенно губительна перед лицом начавшегося иностранного нашествия. Жирондисты стали врагами в глазах народа.
— Отсюда приговоры и казни для одних и самоубийства других. Ничего не скажешь, якобинцы превосходно использовали ситуацию, чтобы расправиться со своими врагами.
— Все так. Чего стоит один их лозунг «единой и нераздельной республики»!
— Лозунг мог бы быть хорош, если бы не опирался на такие жестокости и такое подавление свободы личности.
— Опомнись, Востоков! О какой свободе да еще личности можно говорить, когда в разговор вступают пушки. Жерла орудий не знают подобных понятий. Скажу тебе больше. Начавшаяся даже в нашей академии трех знатнейших художеств «игра в солдаты» — следствие все того же неразумного героизма Шарлотты Корде.
— Друзья! Я перестаю вас понимать. Вы не принимаете роли личности в исторических событиях?
— Отчего же? Личность способна своими одиночными действиями или содействием проведению общих решений способствовать общественной потребности в переменах, но определять последние — ни в коем случае! Она всего лишь рупор, и в этом смысле не стоит переоценивать ее роль. Корде хотела помочь жирондистам, думала облегчить их победу над якобинским террором. Намерение доброе, но последствия самые злые.
— Что говорить! Похоже, наш Шешковский блекнет перед лицом якобинских Комитетов общественной безопасности. Во всех провинциях, как пишут газеты, созданы революционные комитеты из одних якобинцев. Они же диктуют и новую конституцию, которая выражает только их принципы террора.
