Правда, мне кажется, что можно бы делать добро без всяких таких церемоний, но ведь каждый развлекается по-своему; лишь бы делали добро, а остальное разве должно нас беспокоить?» 32*Из ее письма к сестре Марии-Христине от 27 февр. 1771 г.*
Ужин накрыли в главном кабинете Людовика XVI. Постепенно напряжение первой встречи сменилось дружеским настроением. Поскольку искренняя симпатия вскоре заняла место обязанностей королевского гостеприимства, Павел и его жена, тронутые подобным вниманием, раскрыли душу перед радушными хозяевами.
Здесь Павел впервые услыхал поразительное предсказание о судьбах Франции. Le clair-voyant Michael de Notr-Dam33*Ясновидящий Мишель Нострадамус (франц.).*, оказывается, в середине XVI века, после тщательных вычислений, предвещал:
«Начало того года будет омрачено жестокими гонениями на христианскую церковь... И это произойдет в 1792 году. А ведь в этих годах каждый будет усматривать пришествие обновленной эры»34*Послание Генриху II (послесловие к Центурии VII).*...
Королева не верила, что Нострадамус назвал точную дату:
«У него там все так неопределенно...»
– Но ведь смог же он предугадать во францисканском монахе Феличе Пьеретти будущего папу Сикста V, а в Анри Бурбоне – будущего Генриха IV, – вставила хорошенькая фрейлина:
Кто суть Нотр-Дам? Злой дух иль шарлатан,
Иль дар ему великий Богом дан?
Ведь знаки тайные на землю небо шлет,
Быть может, он один их правильно поймет, –
так писал о нем волшебник слова, Пьер Ронсар, – закончила она, исподтишка взглянув на Павла.
«Центурии» принесли. Мария-Антуанетта наугад развернула книгу:
Свершилось! Один пятистам1* его предал.
Нарбонн! И ты, Солк! Чем зажечь фонари?
Ведь явь станет хуже кровавого бреда,
Монархия в зареве штурмов горит...
Юнцы короля оттеснили от трона,
Он гибнет – топор занесен с высоты...**
*«Совет пятисот» – известный верховный орган времен французской революции.*
**Центурия IX:133-136, 141-142. Пер. Вяч. Завалишина.*
Прочитав эти катрены Нострадамуса, написанные два с лишним века назад, Мария-Антуанетта нервно вздрогнула и захлопнула книгу, однако тут же, улыбнувшись, заметила, что граф Нарбонн, министр двора*Предаст Людовика XVI этот человек, будучи военным министром Франции.*, безусловно, окажется на высоте призвания и не позволит зажечь в стране революцию, даже если для фонарей и не хватит масла... У него еще больше десяти лет на подготовку! Солк также безусловно порядочный человек...
Впрочем, видя, как расстроена королева нелепыми совпадениями, собеседники быстро увели разговор в сторону.
– Можно ли всерьез относиться к человеку, коего Франсуа Рабле, бывший у сего мэтра студиозусом, назвал
«оракулом божественной бутылки».
Сие – не более, чем бред горячечный, неумеренными возлияниями вызванный...
Постепенно симпатия уступала место дружбе. Павел все говорил. Королева понимала его возбужденное состояние и старалась успокоить. Марии Федоровне захотелось увидеть дофина, будущего Людовика XVII, который был еще младенцем. Она с такой нежностью смотрела на ребенка, что его мать захлестнуло волнение.
С этого дня пребывание великих князей при французском дворе стало просто замечательным. Принцесса де Пуа отвела их в покои, специально подготовленные для них на первом этаже. Марии Федоровне очень понравилась ее комната с клавесином, украшенная букетами цветов; в комнате мужа, страсть которого к сложным архитектурным композициям уже была известна здесь, среди прочих гравюр были развешены планы Версаля и Марли.
Граф Nord посетил Париж в ту пору, когда прекрасная Мария-Антуанетта, желая доставить себе все удовольствия, на которые может претендовать хорошенькая женщина, превратила двор в общество, а реформы г-на Неккера35*Министр финансов.* еще не ударили по друзьям королевы.
Праздники устраивались для российских гостей все чаще и чаще. Граф д'Артуа организовал концерт в Багатели, принц Конде – ночную охоту с факелами на землях Шантильи. Филипп Орлеанский также хотел устроить прием в их честь.
Сколько праздников и несравненных приемов: концерт в зале Мира, угощение в Трианоне, посещение Севра и Марли. Балы, из которых самый впечатляющий – в том же Трианоне. Знаменитая Роза Бертэн, имя которой осталось в истории благодаря тому, что она стала предшественницей великих кутюрье будущего, придумала для этого вечера кое-что оригинальное, но не слишком удобное: в прическу прятали
«маленькие плоские бутылочки, изогнутые по форме головы, с небольшим количеством воды; туда опускали стебли живых цветы для сохранения их свежести».
Впрочем, Мария Федоровна блеснула не менее оригинальной бижутерией:
«У графини Северной была на голове птичка из драгоценных камней, на которую невозможно было смотреть – так она блистала. Птичка качалась на хитрой пружинке и хлопала крылышками по розовому цветочку...»
Графиню Северную немного упрекали за излишнюю полноту, но все нашли, что она – очень приятная особа. А о Павле «Меркур де Франс» сообщал:
«Русский князь говорит мало, но всегда кстати, без притворства и смущения, и не стремясь льстить кому бы то ни было».
Царевич попросил, чтобы ему представили модных писателей. Он встречался с д'Аламбером, а Бомарше воспользовался протекцией великого князя, чтобы добиться от короля одобрения «Женитьбы Фигаро». Было организовано чтение пьесы. Их Высочествам очень понравился настрой произведения, и они не преминули сообщить об этом автору.
«Комеди Франсез» показала в честь приглашенных спектакли «Меркурий-повеса» и «Охота Генриха IV». В Опере дали Рамо – «Кастор и Поллукс».
Ежедневные прогулки после обеда: Гобелены, Дом Инвалидов, Собор Парижской Богоматери. Отвешивая глубокие поклоны, перед именитыми гостями прошли все члены Парламента. Потом отправились в замки на Луаре, где везде им салютовал почетный караул.
Практически везде, где бывал великий князь, он производил прекрасное впечатление. В одном из своих писем Гримм сообщает, что
«в Версале у Павла был такой вид, как будто он знает французский двор так же хорошо, как и свой».
Он доказал это своими оценками, замечаниями, знаниями в области искусства и философии. Он похвалил полотна Жана Батиста Греза, хоть его детские головки показались ему несколько слащавыми, и Жана Антуана Гудона. Здесь он задержался дольше, медленно переходя от бюста к бюсту, от Руссо к Вольтеру... Он посетил академии, лицеи, оставляя повсюду о себе очень теплые воспоминания. Он не был похож на человека, который всего лишь делает вид, будто интересуется жизнью тех, к кому пришел в гости.
Конец пребывания во Франции был омрачен новостями из России: царице, благодаря санкт-петербургской полиции, удалось перехватить письмо, которое флигель-адъютант, полковник Павел Бибиков послал князю Куракину, человеку из ее свиты. Потемкина он аттестовал как «князя тьмы», обыгрывая прямой смысл его фамилии, Екатерину – как старую стерву, которой давно пора освободить престол для Павла... Бибикова лишили всех чинов и отправили в изгнание. (Князь Куракин также был сослан на житье в свою деревню Надеждино. Великий князь упросил мать позволить Куракину приезжать в Петербург – но лишь один раз в два года. Это произойдет позже – по возвращении в Россию.)
Павла вновь охватил страх. Он догадывался: мать сама сообщила ему эту новость для того, чтобы он понял – всякая критика, направленная против нее, повлечет очень серьезные последствия.
Супруги возвращались в довольно мрачном расположении духа.
Они пересекли Пикардию, приехали в Нидерланды. Посетили Заандам, где некогда Петр I обучался мастерству плотника. В августе «графы Северные» направились в Монбельяр. На родине жены Павел с удовольствием окунулся в жизнь немецкого бауэра. Месяц, проведенный в Монбельяре и Этюпе, принес истинную радость супругам.
Фридрих II пригласил посетить Пруссию; Павел отказался, боясь нарушить приказ матери. Поехали через Штутгарт и далее – Вену. Иосиф II не менее радушно, чем в первый раз, принял их. Но чем ближе становились российские границы, которые нужно было вновь пересечь, все сильнее и сильнее на Павла опускалась меланхолия. Она уже не отпускала его...
Павел все острее осознавал важность той роли, которую должен бы сыграть в истории, – и его пугала мысль, что он так никогда и не сможет овладеть властью. Мария Федоровна, восхищенная удачным путешествием и свиданием с родителями, не разделяла черных мыслей мужа. Она утешала его как могла. Но Павел страдал, и любая трудность в дороге будила в нем множество подозрений. Это было как наваждение: мне льстят, улыбаются, но разве хоть кто-нибудь со мной откровенен? Разве хоть кто-нибудь думает о том, что с самого детства в моем сердце не заживает рана?
