При этом Проктор оказался занятным попутчиком. Он знал названия птиц и растений и выкрикивал их в непредсказуемые моменты, иногда заставляя лошадей дергаться. Он рассказывал длинные бессвязные истории о дороге, по которой мы ехали, о местности, о городках, что мы миновали. И они могли быть как правдивыми, так и нет, поскольку их населяло странное сборище великанов, героев, демонов, призраков, императоров и гротескных чудовищ. На каждой трапезе новая холерическая часть его натуры проявлялась все ярче. Он ел все, что я для него заказывал, но рассматривал каждое блюдо, неприязненно прищурив глаза.
– Разве мне нельзя просто есть? – спросил он как-то раз. – Без предписаний, доз и надзора?
– Это прекрасный бекас, – возразил я. – Что с ним не так?
– Я хотел ягненка на гриле, – огрызнулся он.
– Ягненок усилит твою меланхолию, – терпеливо разъяснил я. – Мясо водяной дичи темное и поэтому горячее. Это то, что тебе нужно. Ешь.
– Ты-то ешь ягненка, – буркнул он.
– Я могу его переварить. Но он откровенно флегматический, а вкупе с твоим неровным перевариванием… Нет, это будет катастрофа.
– Я видел катастрофу. Катастрофа… – Он поежился, откашлялся (я отметил присутствие флегмы). – Я говорю, я видел катастрофу, Доктор Ветер. С тарелкой ягнячьих отбивных у нее нет ничего общего.
Он, конечно же, был прав. Все это ерунда, а если нет, то жизнь стала бы невыносимой. Еда – это просто еда. Она может доставлять удовольствие и поддерживать силы. И ведь я-то был поваром, а не инженером, а все, что я делал в последние месяцы, – это повышал и снижал, уравновешивал и согласовывал. С тем же успехом я мог поднимать лебедкой камни на стену или заколачивать сваи для моста, разве что в этом случае я бы делал что-то полезное. Кардинал оставался здоровым, Проктор – сумасшедшим, хотя приходилось признать, что в последнее время он действовал все осмысленней. Я ощутил сладкую волну облегчения: моя медицинская карьера закончилась. Теперь я мог снова стать поваром.
Тем вечером в Нарни я предложил Проктору винограда. Он покачал головой.
– Предписания и слабительные, – буркнул он.
– Нет-нет. Он восхитительный.
– Лезешь, лезешь…
– Он прекрасен. – Я съел виноградину, выбрал другую, предложил ее.
Он неохотно протянул руку, схватил виноградину и нетерпеливо сунул в рот.
– Приличный виноград. Умбрийский виноград, – заявил он, успокоившись. – Итак, какие ужасные последствия падут на мое бедное тело?
– Никакие.
– То есть виноград – это виноград, не больше и не меньше?
– Друг мой, – сказал я, внезапно донельзя утомленный всей этой историей, – сегодня я разрешаю винограду быть просто виноградом. Смотри прожуй его хорошенько.
Мы продолжали неторопливое движение. Через два дня мы приехали в Масса-Мартану. Это был последний день сентября, а праздник святого в Ассизи проходил четвертого октября. По своей привычке Проктор отправился прогуляться вокруг городских стен. Годы – я на самом деле не знал сколько – совершенно одинокой жизни впечатывают привычки к уединению очень глубоко, так что я отпустил его. У него по-прежнему сохранялась склонность бормотать, и он мог внезапно усесться на корточки посреди улицы и начать рисовать пальцами в пыли, но бóльшую часть времени все же выглядел лишь чуть более странным, чем люди вокруг.
Я сел в углу обеденного зала, радуясь тому, что немного побуду один. Чем ближе мы подъезжали к Ассизи, тем больше росла моя тревога. Через пять дней я увижу Тессину. Этот срок казался вечностью и в то же самое время пугающе близким. Но опять же, с тех пор как я получил ее последнее письмо, я чувствовал, что каждый день проходит бесконечно медленно. Часы ползли. Мы с Тессиной двигались навстречу друг другу. Через пять дней мы сойдемся, две линии на карте, два алхимических символа, соединившиеся, чтобы образовать нечто неведомое. Что случится в Ассизи, я еще не осмеливался воображать. Я встал, бесцельно побродил по залу, потом вышел поискать церковь.
Нашлось две, так что я выбрал Сан-Себастьяно как менее людную на вид, вошел и зажег несколько свечей. Встал на колени, улегся лбом на холодную каменную ограду перед часовней Богоматери и начал читать «Аве Мария». Но мой ум не становился спокойнее. Он блуждал, а потом застывал на воображаемой дороге, ведущей прямо в воображаемый город. Ассизи, которого я никогда не видел: большой он или маленький? Если он размером с Массу, крошечный городишко с одной главной улицей, то как я смогу встретиться с Тессиной так, чтобы меня не обнаружил Барони и его люди? Остановятся ли они на постоялом дворе? Много ли постоялых дворов в Ассизи? Предположив, что на праздник святого соберутся тысячи людей, я приблизительно прикинул размеры города. Огромная толпа в маленьком городе будет полезна для меня: я смогу спрятаться. Но что потом? Я никогда не решался заходить так далеко в своих планах. Миг уединения с Тессиной? Или я смогу забрать ее у мужа на более долгое время? Однако был и другой план, который тихо раскрывался в самых дальних тайниках моего ума. И внезапно он вырвался на свет. Все стало ясно, будто сама Святая Дева склонилась с алтаря и возложила руку мне на голову.
Я ехал в Ассизи не для того, чтобы только украдкой взглянуть на Тессину. Я собирался украсть ее. А что еще я могу сделать? Ее надо спасти от ревнивого бессильного мужа и его отвратительного сынка. Все мои смутные и нелепые планы исчезли в кристальной волне ясности. Вот мы, я и Тессина, скачем галопом по дороге, которую я вообразил, а Барони просыпается и понимает, что из его висков растут рога величиной с лосиные. Мы поедем на юг, в Неаполь, а потом в Испанию. Или на север, в Милан, а возможно, во Францию. Все получится. Почему нет? Богоматерь ведет меня. Святая Бибиана идет со мной плечом к плечу.
Уже стемнело, когда наконец Проктор приковылял в обеденный зал трактира, где я с нетерпением ждал его. Я должен был бы тревожиться за него, но полностью, постыдно, с головой погрузился в свои планы спасения Тессины.
– Где ты шлялся? – выбранил спутника я.
Проктор был покрыт по́том и пылью, но выглядел целым и невредимым.
– В Санта-Мария ин Пантано.
– Где?
Он невнятно махнул в сторону окна.
– Я голоден.
– Я ждал тебя. – (Он пожал плечами.) – А что такое Санта-Мария ин Пантано?
– Монастырь. Очень красивый.
– А кто тебе про него рассказал?
– Рассказал мне? Рассказал мне? Я знаю его – и всегда знал.
Он повернулся ко мне спиной и отправился на кухню, из которой уже час доносились заманчивые запахи и выплывали интересные блюда. Выйдя оттуда, Проктор вернулся к столу и сел напротив меня:
– Я голоден, так что заказал еду.
– Боже правый! Как…
– Простую обычную еду. Умбрийскую еду. Она не повредит тебе, Доктор Ветер.
В нем появилась новая уверенность. Сейчас мне это кажется невероятным и нелепым, но тогда понимание, озарившее меня, было весьма свежим и удивительным.
– Проктор, – сказал я, – так ты и вправду из Умбрии?
– А откуда же, доктор задних ветров, нюхатель золотых жидкостей, о бреющий и обмазывающий, о щупающий, и тыкающий, и очищающий, – откуда, ты думал, я родом?
– Я… Значит, ты что-нибудь знаешь об Ассизи?
Проктор втянул свое раздражение сквозь сжатые зубы. Его шея начала подергиваться, но, по счастью, появилась подавальщица с огромным подносом исходящей паром еды.
– Что это, черт побери, такое? – вопросил я.
– Я повторю: это умбрийская еда! – рявкнул он.
– Но это же чечевица. Чечевица – самая грубая еда. Ее трудней всего переварить. Сосиски… – Посреди чечевичной дюны возлежала груда превосходных на вид толстых сосисок. – Сосиски прекрасные, признаю.
Но мое предупреждение, высказанное исключительно в силу привычки, слава Богу, запоздало: Проктор уже нагреб еды себе на тарелку и совал чечевицу в рот, ложку за ложкой, словно металлург, набивающий топку. Я наколол сосиску на нож, откусил кончик. Сок и жир ворвались в меня: свинина растаяла. Я ощущал каштаны, мох, луковицы диких лилий, корни и побеги лесной подстилки умбрийского леса. И конечно же, перец, соль и чеснок. Ничего больше. Проктор вытаращился на меня, потом быстро отвернулся. Мне показалось, я заметил улыбку, пробежавшую по его губам, прежде чем он открыл рот, чтобы засунуть туда еще целую тачку чечевицы.
Я тоже попробовал ложку чечевицы. Она была очень мелкая и бурая – конечно же, со вкусом земли. Этого я ожидал. Но эта разновидность оказалась более нежной: в ней ощущался намек на сосну, частично исходящий от розмарина, явно присутствующего в блюде, но частично от самой чечевицы. Я всерьез чувствовал, будто ем землю, но особую: пожалуй, это был какой-то вид шелковистой бурой глины. Маэстро Донателло переплыл бы океаны, чтобы лепить из такой, а мой дядя Филиппо использовал бы ее как пигмент, чтобы написать очи прекрасной кареглазой донны. Возможно, такой была бы на вкус земля под лучшим ореховым деревом в Италии, но об этом, наверное, лучше было спрашивать какую-нибудь свинью.
