барабану! По барабану! Совершенно по барабану!
Улица была пуста. Тротуары Парижа блестели, как всегда в этот час. Я схватила такси, и оно повезло меня домой.
Шестнадцатое июля две тысячи второго года.
Мой ребенок. Мой ребенок надежно укрыт во мне. Мне хотелось плакать и смеяться. Что я и сделала. Водитель такси смотрел на меня в зеркальце, но мне это было по барабану. У меня будет этот ребенок.
По моей грубой прикидке, на мосту Бир-Хакейм собралось около двух тысяч человек. Выжившие. Их семьи. Их дети и внуки. Раввины. Мэр Парижа. Премьер-министр. Министр обороны. Куча политиков. Журналисты. Фотографы. Франк Леви. Множество цветов, палатка, по́лы которой раздувал ветер, белая трибуна. Внушительное собрание. Гийом стоял рядом со мной, с торжественным лицом и опущенными глазами.
Внезапно в памяти всплыло лицо старой дамы с улицы Нелатон. Никто не вспоминает. Да и с чего бы? Это самые мрачные страницы нашей истории.
Мне захотелось, чтобы в это мгновение она оказалась здесь, чтобы увидела сосредоточенные и взволнованные лица, которые меня окружали. На трибуне пела красивая женщина зрелого возраста с густыми золотисто-каштановыми волосами. Ее чистый голос перекрывал городской шум. Потом слово взял премьер-министр Жан-Пьер Раффарен.
– Шестьдесят лет назад здесь, в Париже, но также и на всей территории нашей страны было положено начало ужасной трагедии. Мы всё быстрее двигались к настоящему кошмару. Тень Холокоста уже нависла над невинными людьми, собранными на Зимнем велодроме… В этом году, как и каждый год, мы собрались здесь, чтобы вспомнить. Чтобы ничего не забыть, не забыть преследований, травли и разбитой жизни множества французских евреев.
Слева от меня какой-то старик достал носовой платок и высморкался. Тихонько. Я сердцем была с ним. Кого он оплакивал? Кого потерял? Пока премьер-министр произносил речь, я рассматривала толпу. Был ли здесь кто-нибудь, кто знал и помнил Сару Старзински? А вдруг она и сама где-то тут? Здесь, сейчас? Вдруг с ней пришел муж, ребенок, внук или внучка? Вдруг она стоит позади меня? Или впереди? Я сосредоточилась на всех женщинах около семидесяти, вглядываясь в полные достоинства морщинистые лица и надеясь узнать прекрасные миндалевидные глаза. Вдруг мне стало неловко так вести себя среди этой скорбной толпы. И я опустила глаза. Голос премьер-министра, казалось, набирал силу и ясность, отзываясь в каждом присутствующем.
– Да, Вель д’Ив, Дранси, Компьень и все перевалочные лагеря, эти приемные покои смерти, были организованы французами, управлялись и охранялись французами. Да, первый акт Холокоста был сыгран здесь, при участии французского государства.
Толпа в задумчивом молчании слушала речь. А я смотрела на этих людей, пока министр продолжал говорить все тем же мощным голосом. Лица были спокойны, но каждое из них несло печать горя. Печать, которую невозможно стереть. Министру долго аплодировали. Люди плакали и обнимались.
Не выпуская руки Гийома, я подошла поговорить с Франком Леви, который держал под мышкой номер «Seine Scenes». Он тепло поздоровался и представил нас нескольким журналистам. Потом мы почти сразу ушли. Я рассказала Гийому, что отыскала фамилию и имена бывших жильцов квартиры Тезаков и что это некоторым образом сблизило меня со свекром, который шестьдесят лет носил в себе тяжкую тайну. А еще я рассказала, что продолжаю поиски Сары, девочки, которая сбежала из Бон-ла-Роланда.
Через полчаса я должна встретиться с Натали Дюфор на станции метро «Пастер». Она отвезет меня в Орлеан к своему деду. Гийом обнял меня и пожелал удачи.
Я шла по оживленной улице, ласково поглаживая свой живот. Если бы я не сбежала из клиники этим утром, то сейчас медленно приходила бы в сознание в уютной абрикосовой палате под благожелательным приглядом безудержно улыбающейся медсестры. Мне бы принесли аппетитный завтрак – круассаны, конфитюр и кофе с молоком – потом, после полудня, я бы в одиночестве вернулась домой, еще не вполне оклемавшись, с гигиенической прокладкой между ног и тупой болью внизу живота. С пустотой в голове и в сердце.
От Бертрана известий не было. Позвонили ли ему из клиники сообщить, что я ушла прежде, чем было произведено хирургическое вмешательство? Я не имела представления. Он был по-прежнему в Брюсселе и должен вернуться только вечером.
Я не знала ни как сообщить ему новость, ни как он ее воспримет.
Шагая по авеню Эмиля Золя и беспокоясь, как бы не опоздать на встречу с Натали Дюфор, я спрашивала себя, а так ли уж мне на самом деле важно, что подумает или почувствует Бертран. Эти неприятные размышления меня пугали.
Я вернулась из Орлеана ранним вечером. В квартире было жарко и душно. Я открыла окно и высунулась наружу, глядя на шумный бульвар Монпарнас. Странно было думать, что скоро мы поселимся на улице Сентонж. В этой квартире мы прожили двенадцать лет. Зоэ – всю свою жизнь. Это будет последнее наше лето здесь. Я очень любила это место: солнце, освещающее каждый день после полудня большую белую гостиную, Люксембургский сад совсем рядом, в конце улицы Вавен, ощущение комфорта оттого, что живешь в одном из самых оживленных округов Парижа, где чувствуется биение сердца города, его возбуждающая пульсация.
Я скинула сандалии и вытянулась на мягком бежевом диване. Тяжесть прошедшего дня навалилась свинцовым грузом. Я закрыла глаза, но меня тут же вернул в реальность телефонный звонок. Это была сестра, звонившая мне из своего офиса, расположенного в здании, возвышающемся над Центральным парком. Я представила ее за работой, с очками на кончике носа.
Кратко рассказала, как отказалась от аборта.
– О господи, – вздохнула Чарла. – Ты его не сделала.
– Я не смогла. Это было просто невозможно.
Я буквально услышала, как она улыбается на том конце провода своей широкой неотразимой улыбкой.
– Ты чудесная смелая девочка, – заявила она. – Я горжусь тобой, дорогая.
Последовала маленькая трансатлантическая пауза.
– Ты ведь скажешь ему, да?
– Конечно. Придется сказать, выхода нет.
После ее звонка я еще какое-то время полежала на диване, скрестив руки на животе, словно защищая его. Мало-помалу ко мне возвращались силы.
Как обычно в последнее время, я подумала о Саре Старзински и о том, что я теперь знала. Мне не понадобилось ни записывать на магнитофон рассказ Гаспара Дюфора. Ни делать заметки. Все было вписано в меня саму.
Маленький симпатичный домик в пригороде Орлеана, с ухоженными цветниками и старой благодушной подслеповатой собакой. Невысокая пожилая дама чистила овощи в раковине и поздоровалась со мной, когда я зашла.
Потом раздался ворчливый голос Гаспара Дюфора. Одной рукой со вздувшимися синими венами он гладил лохматую голову собаки.
– Мы с
